Невольница: его проклятие (СИ) - Семенова Лика - Страница 13

Теперь казалось, что я непозволительно перегнул палку. Сейчас, когда отступал гнев, накатывали муки сомнений. Тем не менее, содеянного не вернешь. Но я даже не выслушал его, прежде, чем ударил. Черт подери, он всегда подсказывал мне, что верно, а что нет. Поддерживал, чтобы я не сомневался. А сейчас он молчит, и я терзаюсь.

Едва ли я мог бы представить свою жизнь без него. Такие разные, но все же братья. Он, впрямь, будто скрывался в моей тени, как капризное растение, которое боится прямого солнечного света. Отмалчивался, отсиживался. Было сложно представить, как я посмотрю в глаза Криспу — его шестилетнему сыну. Я по-своему любил племянника, но редко видел. Это и к лучшему — он был мне вечным укором.

Медики, наконец, собрали свои чемоданы, поклонились и скрылись за дверью. Плевать, что они думали обо мне.

Ларисс смотрел на меня. Тяжело, из-под нависшего распухшего века, но разбитые губы едва заметно кривились в усмешке. Я подошел, посмотрел в изуродованное лицо и отвел глаза. Что я должен делать? Извиняться?

— Ты чертов мясник… — прозвучало едва слышно, но я не заметил осуждения ни в тоне, ни во взгляде. Казалось, ему все это попросту смешно. Казалось, он меня снисходительно прощает.

— Тебе больно? — глупый вопрос, но это единственное, что сейчас пришло в голову.

— Как сам думаешь?

Я промолчал. Конечно, больно, черт возьми! Я сделал из его лица котлету. Но, если он сейчас скажет, что прощает меня, наверное, врежу снова. Такое не прощают. Даже брату. Не поверю… Потому пусть лучше молчит, чем буду знать, что он заведомо солгал.

И он молчал, будто читал мои мысли. Если бы я однажды узнал, что он, впрямь, умеет это делать, я бы не удивился.

— Тебе больно говорить?

Он вновь усмехнулся:

— Ничего. Они все обезболили.

— Зачем ты наказал ее? Ведь знал, что я не хотел.

Он тяжело прикрыл веки:

— Так было нужно.

— Кому нужно? Я бы мог подумать, что ты ей мстишь за что-то.

Он вновь усмехнулся:

— Я такая же жертва, как и ты… Она заняла слишком много места в твоих мыслях. Не хочу, чтобы ты тратил свои силы на нее, тем более теперь, когда ты в шаге от мантии Великого Сенатора. Ты должен вскарабкаться на эту вершину, ты обещал. Помнишь, ты мне обещал.

— Я уже Великий Сенатор.

Ларисс едва заметно покачал головой. Было видно, что это движение давалось с трудом:

— Еще не прошел срок траура. Еще не было церемонии. Ты еще не получил мантию. Кто знает, что может случиться за эти три месяца.

— Причем здесь она?

— Твоя голова занята ею.

— Чушь!

Ларисс шумно выдохнул:

— Из-за этой девки ты избил родного брата — какие тебе еще нужны аргументы?

— Она моя. Ты был не вправе, какими бы высокими мотивами себя не оправдывал!

— Уже ничего не исправить.

О да… Уже ничего не исправить. Этот мордобой теперь будет вечно стоять между нами. Я даже не могу назвать это дракой. Я отвернулся к окну, глядя в сад. За листвой виднелось восточное крыло дворца, которое обычно занимала Вирея — теперь оно пустует. Желоб стального водостока поймал солнечный луч и теперь бил светом прямо в глаза. Я опустил голову, взглянул на свои руки. Только теперь заметил, что немилосердно ссажены костяшки пальцев, но я не чувствовал боли. Рука даже покраснела и слегка налилась. Как я покажусь в таком виде во дворце? И не прикрыть перчатками — здесь не принято.

Я повернулся и вновь посмотрел на Ларисса:

— Ты сек ее в большом дворе, перед всеми?

Он покачал головой:

— Нет. Никто не видел. Только охрана и палач. Мы же ее, как-никак, прячем.

— Тогда я вообще не понимаю такой необходимости.

Кажется, Ларисс злился:

— Ты занимаешься карьерой, а я — домом. И с каких пор ты изъявил желание здесь что-то понимать? Все это тебя никогда не интересовало.

— Я понял… — на ум пришла внезапная догадка. — Ты так злишься, потому что я не захотел прислушаться к тебе. Принял решение сам.

— Какая чушь!

Ларисс откинулся на подушки и смотрел в сторону. Твою мать! Ему не нравится, что я влезаю в дела этого дома.

Моего дома.

— Ты больше не будешь моим управляющим.

Он, явно, не ожидал такого исхода. Поднялся на локтях, насколько мог:

— Из-за девки? Ты с ума сошел? Я твой брат.

Я кивнул:

— Вот и останешься братом. — Я покачал головой: — Все изначально было неправильным. Я не должен был этого допускать. Когда закончится траур, я перееду во дворец Великого Сенатора. А ты останешься здесь. Если за это время я узнаю, что ты тронул ее хотя бы пальцем…

Ларисс скривился, взгляд потяжелел:

— То что?

Я не знал, что ответить. Даже не понимал, прав ли я сейчас. И до одури жалел, что не могу отстранить его единовременно и окончательно — весь дом держится на нем.

— Просто не вынуждай.

Судя по тому, как зажили раны, прошло несколько недель. Я опять вернулась в комнату с окном. В ту же, или в другую такую же — не важно. Вся разница лишь в том, что рабыню ко мне не приставили. Я только и делала, что просиживала на полу у окна, наблюдая, как солнце совершает по небу неизменную дугу. День за днем. Как тени становятся длиннее, как сад укрывается темнотой. Раньше мне казалось, что небо здесь совсем такое же, как на Норбонне, разве что луны. Теперь отчетливо вижу, что нет. Не было в нем той пронзительной теплой лазоревой голубизны. Небо Сердца Империи было скорее лиловым, как разбавленные водой чернила. Особенно ясно это было видно на закате, когда выплывали над зеленью бондисанов их четыре проклятые луны, как разноцветные глаза злобного чудовища. Я пробовала открыть окно, чтобы подышать свежим воздухом, впустить в комнату ветер, как нечто живое, но ничего не получилось. Неужели полукровка боится, что я выброшусь? Лишь исправно поддувалло из щелей воздуховода, расположенных в полу у окна изогнутыми прорезями. Будто жабры огромного водяного животного. Я видела таких на картинках, но не слишком верила, что они существуют. Невозможно поверить в существование водяных гигантов на планете, где нет воды.

Сначала я замирала от каждого звука, от каждого шороха, опасаясь увидеть на пороге кого-то из них. Точнее, панически боялась увидеть полукровку. Но ядовитый гад не появлялся, будто забыл обо мне. Потом я перестала ждать и уже знала, что ко мне заходит лишь медичка-верийка и все та же молчаливая девушка-рабыня. В последние визиты лекарки я старалась внимательно вглядеться в содержимое ее чемоданчика в поисках чего-то, что можно использовать, как яд, но большинство склянок и тюбиков были без надписи, различались лишь цветом, а то, что было подписано, я была не в силах прочесть — не знала этот язык. Может, это верийский, и лекарка делала надписи специально для себя. Высмотреть скальпели тоже не удалось.

Я до одури боялась оставшихся ударов, о которых говорил полукровка. При воспоминании о той сумасшедшей боли все тело передергивало, я вмиг леденела, покрывалась мурашками и сиротливо обхватывала себя руками. Снова я уже не выдержу. Я просто слабая женщина. Полукровка был прав: триумф несломленного духа не для меня. Если и есть люди, способные с честью это вынести — точно не я. Я слаба. Надо было тогда просить у Виреи яд, а не травить себя надеждой.

Я несколько раз обшаривала комнату, чтобы найти хоть что-то, что можно использовать, как оружие, но снова безрезультатно. Мне кажется. Полукровка все предвидел. Он не давал мне ни малейшего шанса.

Я отошла от окна, в который раз наблюдая, как треклятое солнце заползает за резные верхушки бондисанов, взглянула на свое измученное отражение в узком высоком зеркале на блестящей треноге. Стянула тунику с плеч и взглянула на спину. От шрамов почти ничего не осталось, лишь едва заметные розовые полоски, расходящиеся от бурого рисунка на плече, будто намазанные тонкой кистью. Я не хотела, чтобы они исчезали. Боялась забыть. Я уже прекрасно знала, как от страшной боли оставались лишь отголоски, смутное воспоминание. И страх ослабевал, будто все происходило не со мной. Не хочу. Не хочу.