Бэль, или Сказка в Париже - Иванова Татьяна Антоновна - Страница 8

И вот однажды, когда мальчику исполнилось девять лет, к ним в дом пришел очень симпатичный, по мнению Николеньки, молодой человек. Он еще у порога обратил на себя внимание мальчика, ибо улыбка его оказалась уж очень приятной, а речь мягкой, приветливой, лишенной привычной чопорности, которую Николенька привык наблюдать у других отцовских гостей. Лицо его было безусым и безбородым, и это было тоже очень необычно. Увидев мальчика, прячущегося за портьерой и наблюдающего за ним во все глаза, молодой человек улыбнулся ему и даже помахал рукой в знак приветствия. Николенька несмело улыбнулся в ответ и, застеснявшись, скрылся за портьерой. В этот раз заседание кружка перевалило за полночь. Николенька, даже лежа в своей постели в комнате на верхнем этаже, слышал жаркие речи собравшихся, доходившие порою до нервных криков. Утром, во время занятий на уроке рисования, который особо ему удавался, он попытался набросать портрет вчерашнего нового гостя. Учитель, усмотрев старания мальчика, от усердия даже высунувшего язык, не стал его прерывать и позволил закончить портрет. После занятий Николенька, довольный своей работой, показал портрет незнакомца отцу, а тот, вместо похвалы, вздохнул так тяжело, будто его внезапно охватило отчаяние, и сказал:

— Этого господина вовсе не стоило рисовать.

— Почему? — удивился мальчик.

И тут отец, решивший, что пришла пора понемногу приобщать сына к своим убеждениям и исподволь воспитывать его в духе славянофильства, попытался объяснить разницу между западниками и славянофилами.

Из первого отцовского урока Николенька усвоил только то, что симпатичный молодой человек являлся по своим убеждениям полной противоположностью отцу и его соратникам, а значит, и их врагом. Это совершенно расстроило ребенка и лишило его возможности подобающим образом внимать отцовским объяснениям. Но это огорчение дало и свои плоды: мальчик почувствовал неодолимую тягу к рисованию портретов. Глядя на свою первую, ему самому понравившуюся работу, он испытывал прямо-таки неописуемое удовольствие и теперь использовал любой случай, чтобы нарисовать портрет. Правда, десятилетнему Николеньке приходилось изображать бородатых славянофилов вместо безбородых западников, но это занятие радовало его, и каждый удавшийся, по его мнению, портрет он торжественно вручал тому, с кого был нарисован.

Склонности сына не остались незамеченными Степаном Алексеевичем, он, долго не раздумывая, определил Николеньку в иконописную школу.

Мальчик, поначалу обрадовавшийся такому широкому жесту отца, принялся старательно учиться, с легкостью осваивая писание красками и другие художественные премудрости, однако пыл вскоре поубавился, огонь его серых глаз потух. А причина была в том, что Николенька перестал испытывать удовольствие от своей работы. Его не вдохновляло копирование молчаливых святых, от них не исходило магически на него действующего зажигательного огня, таящегося в человеческой душе, в мимике, в жесте, в улыбке, суть которых Николенька всякий раз и пытался разгадать, а стало быть, и передать в портрете.

После окончания школы Николай продолжил свое художественное образование за границей, куда отец хоть и с большой неохотой, но все же его отпустил. Пять лет он жил в Италии и два года в Париже, где совершенствовался в иконописи. Прилежность юноши и его природная одаренность не замедлили принести свои результаты, превратив его в первоклассного иконописца. По возвращении на родину к Николаю Ордынцеву рекой потекли заказы из самых разных церквей и монастырей Москвы. Отец не мог нарадоваться успехам сына и считал, что тот именно таким образом вносит свою лепту в прославление допетровской эпохи.

А Николай тем временем устроил в доме отца великолепную мастерскую и вновь принялся за свое любимое дело. Он, конечно, продолжал принимать заказы на иконы, исполняя прихоти своего уважаемого отца, однако в свободное время непременно брался за какой-нибудь «живой» портрет. Начав писать с натуры, Николай нашел это занятие куда более привлекательным, нежели работа по памяти. И на этом поприще к нему скоро пришел успех, стали поступать заказы от знатных московских господ, картины выставлялись, продавались на аукционах.

В двадцать восемь лет Николай Степанович по настоянию отца женился. Тот выбрал ему спутницу жизни по своему усмотрению. Она была убежденной славянофилкой, дочерью одного из членов кружка.

Ирина Аркадьевна Леонтьева происходила из рода дворян Доброхотовых по линии матери и Леонтьевых по линии отца. Причем и те и другие были приверженцами славянофилов, и потому воспитание Ирины, полученное в семье, было глубоко православным. Она являла собой образец послушания, тщательно соблюдала церковные обряды и обычаи, была спокойной и прилежной и притом хороша собой.

Николай Степанович, поначалу вовсе не настроенный на брак, после первого же знакомства с Ириной остался вполне доволен выбором отца. Хорошенькая девушка с длинной черной косой и кроткими карими глазами, с мягким, ласковым взглядом вполне ему приглянулась, и он дал свое согласие на женитьбу. Их медовый месяц проходил в родовом имении Ордынцевых под Петербургом, и, вдохновленный новизной супружества, Николай Степанович с удовольствием писал портрет своей молодой жены.

Через три года у них родилась дочь Елена, а еще через пять лет — близнецы Софья и Нина. Ордынцев мечтал о сыне, но после рождения двойни Ирина занемогла, и детей у нее уже не случилось. Летом 1877 года от чахотки скончался Степан Алексеевич, а еще через два года и мать Николая, шестидесятилетняя Авдотья Никифоровна. Московский дом на Мытной после смерти родителей перешел к Николаю, а родовое имение — его тридцатидвухлетней сестре Аделаиде, жившей со своей семьей в Петербурге.

После смерти отца, который всю жизнь оказывал на него определенное давление, Николай наконец получил свободу. Мало-помалу он забросил иконопись и переключился на портретную живопись и со временем превратился в знаменитого художника. В светских кругах поговаривали даже, что ему собирается заказать портрет сам император Александр Второй. Однако в это самое время на Николая Степановича, купавшегося в лучах славы, один за другим посыпались удары судьбы. Сначала Ирина заболела чахоткой и, угаснув через полгода, будто открыла череду бед. Любимая дочь Николая Степановича — шустрая шестнадцатилетняя Ниночка поехала кататься в коляске со своим женихом и разбилась насмерть. Неизвестно, по каким причинам лошади понесли и опрокинули коляску с седоками на дно крутого оврага. После похорон Нины прошло совсем немного времени, и заболела Елена, заставив задуматься Николая Степановича о том, что несчастья, преследующие его, не что иное, как рок.

— Это отец посылает мне весточки с того света, осуждая меня за пренебрежение к его заветам, — в суеверном страхе решил Николай Степанович и принялся снова писать иконы.

И Елена, к его великой радости, после тяжелой продолжительной болезни поправилась. Случайностью это можно было считать или закономерностью, Николай Степанович не знал, но после выздоровления дочери долгое время прославлял Бога молитвами и продолжал писать лики святых, забросив любимое портретное дело.

Егор Алексеевич обрадовался, что внук первым заговорил о причине столь срочного вызова его в Москву, сам он до последней минуты сомневался — правильно ли делает, решив вовлечь Егора в столь сложное и, похоже, не очень безопасное дело.

Егор уселся в кресло и устремил свой взгляд на деда.

— У меня к тебе, Егорушка, созрело некое поручение, — начал свое повествование дед. — Правда, тебе оно может показаться довольно странным, и, как знать, может, ты и вовсе сочтешь своего старого деда не вполне нормальным, решившим на старости лет поискать на свою голову приключений.

Егор раздраженно хмыкнул:

— Ты меня уже достаточно заинтриговал, дед, так что кончай свои загадочные предисловия!

— Ладно, внучек, ладно, не ершись! Сейчас я тебе все расскажу. Начнем с того, о чем ты прекрасно знаешь: мой прадед по линии матери Ордынцев Николай Степанович был знаменитым художником-портретистом.