Стремнина - Бубеннов Михаил Семенович - Страница 6

Широкий, загорелый лоб Арсения влажно блестел, будто камень-голыш от утренней росы. Хмурясь, Арсений спросил глуховато:

— Ты жалеешь, что приехала сюда?

— Жалею! Хотя здесь-то и узнала, что совсем недавно была дура дурой.

— Зачем же тогда жалеешь?

— Да умнеть-то нелегко!

— Пусть и тяжело, какая беда? — возразил Арсений. — Чтобы поумнеть, я готов пешком сходить на край света. И готов вынести все невзгоды.

— Что там невзгоды!

Арсений шагнул к Геле, схватил ее за руки.

— Тебя обижают здесь?

Геля отрицательно тряхнула головой.

— А ты не бойся, — не поверив ей, сказал Морошка. — Знай: я с тобой.

И тут Арсению подумалось, что сейчас он не может терять не только минуты, но и секунды. Не выпуская рук Гели, он выговорил вполголоса:

— Ведь я люблю тебя!

Нелегко было Арсению сказать эти слова. Он говорил их лишь однажды, еще в юные годы. Но теперь, когда они были сказаны, он стал неизмеримо смелее со своей открытой любовью и потому спросил:

— Слышишь?

Геля вдруг вырвалась из рук Арсения, бросилась в свою комнатушку и там, уронив голову перед рацией, тихонько заплакала…

Арсений замер в дверях, и глаза его налились глухой тоской. Ему показалось, что прошла целая вечность, прежде чем Геля, не оборачиваясь, попросила дрожащим голосом:

— Не любите меня, Арсений Иваныч!

Морошку будто с ног до головы окатило холодной ангарской волной. Но он заговорил, как всегда, мягко, раздумчиво, без обиды.

— Ты вроде испугалась, а?

Сдержанность Морошки передалась и Геле. Всхлипнув еще разок, совсем по-детски, она стала быстро-быстро обтирать платочком лицо.

— Да, я боюсь, — произнесла она.

— Глупая ты! — вздохнув всей грудью, сказал Морошка. — Я к тебе не с черной любовью.

Геля вздрогнула и сорвалась с места.

Мысли Арсения Морошки неслись, как чайки над Ангарой. «Что же здесь без меня могло случиться с нею? Ведь я видел своими глазами: она была счастлива! Отчего же такая перемена? Отчего ей кажется, что моя любовь для нее одно несчастье?» Но как ни мучился Арсений — не мог понять, что произошло с Гелей. Увидев, как она теребит занавеску, не спеша подошел к ней, осторожно взял ее за плечи:

— Чего же ты испугалась-то, а?

— Арсений Иваныч! — умоляюще прошептала Геля.

— Ты смелая, даже отчаянная, и характер у тебя бедовый, — продолжал Морошка, сдерживая голос, стараясь не оглушать Гелю. — Ты вон куда махнула! В такую даль! В такую глушь! Да сюда не всякий парень кинется! Куда же теперь-то девалась твоя смелость? Что с тобой? Все была смелой и вдруг испугалась. Чего же? Уж не своего ли сердца?

Геля замерла в его руках.

— Мне идти надо, Арсений Иваныч…

— Не уходи, — дрогнувшим голосом попросил Арсений.

— Не любите меня, Арсений Иваныч, мне легче будет, — вновь попросила Геля. — Не быть нам вместе.

— Да отчего? — Арсений легонько оторвал Гелю от окна, повернул к себе лицом. — Скажи, зачем таишься?

— Не быть — и все…

— Аа-а, одна выдумка! Одна причуда! — поспешил определить Арсений, не придавая значения утайке Гели, считая ее обычной девичьей игрой-забавой. — Знаешь, отчего люди часто бывают несчастливыми? По своей вине! — продолжал он, не отпуская Гелю и волнуясь от ее близости. — Не верят, что счастье близко, только дотянись, только сделай вперед один шаг. Многим оно кажется почему-то всегда далеким, недоступным. А бывает, и встретятся со своим счастьем, да не признают его. Не такое ждали, не о таком мечтали…

— Все не то, — ответила Геля, избегая встречаться с Арсением взглядом. — Бывает, явится оно нежданно-негаданно да и напугать может…

— А ты смотри ему прямо в лицо! — проговорил Арсений с той необычной напористостью, какая неизвестно откуда бралась у него и проявлялась лишь в особых случаях. — Да смело, смело смотри! Не смигнешь, так и не будет страшно. Недаром говорится: отвага мед пьет. А тебе с руки: пей, как из ковша!

Но Геля осталась непреклонной.

— Мне идти надо, — сказали ее губы.

Проводив Гелю, Арсений устало, будто выдохся, забираясь в горы, опустился на ступеньки крыльца. Если думалось о жизни, ему всегда виделась Ангара. Ее знать да знать надо! Вот спускаешься ты по реке — и не нарадуешься ее сильному и ровному течению. Но ты смотри да смотри! Вот лодку начинает нести сильнее, и ты уже видишь, что впереди река покрыта рябью, а там катит буруны, а там зловеще клокочет, бьется о каменные зубцы…

Не так ли с его любовью?

Поблизости на тропке послышались мягкие шаги. К Морошке приближались его частые гостьи, маленькие, худенькие, босоногие девочки-сестрички, дочки одного из бакенщиков: впереди — шестилетняя Катя в цветастом платьице чуть ли не до пят, с открытой золотисто-белой головой; позади — четырехлетняя Таня, укрытая ниже колен отцовым черным накомарником.

— Это вы? — очнувшись, заговорил Арсений.

— Ыгы! — отозвалась Катя.

— Что ж вы босиком-то ходите? Тут ведь змеи.

— Мы убегим!

Арсений хотел было возразить, но Катя отмахнулась рукой и сообщила:

— Мы давно видали, как ты, дядя Сень, пришел, да только нам некогда было…

— Почему же? — спросил Арсений.

— Да Митька не спит! Я его укладаю, укладаю, а он все орет да орет, дерьмо сорочье!

— Обзывать-то нехорошо.

— Ыгы! Это мама…

— Где она сейчас-то?

— Она с папой за Медвежью ушла, траву косить, — ответила Катя. — Корове сена на всю зиму надо. Мы и зимой здеся жить будем. Одни на всю Буйную. Нам боле негде. Сено корове будет, а в магазине муки купим, сахару, чаю. Всего! А мяса папа сам добудет. В тайге. Задушит петлей зверя, вот и мясо!

— Сохатого?

— Ыгы!

Все время отвечала одна Катя, а младшая ее сестричка для поддержки лишь кивала головой в накомарнике да поминутно почесывала одну о другую голые ноги.

Арсений сходил в избу и вынес девочкам две яркие жестяные коробочки с леденцами. Получив любимое лакомство, Катя спросила:

— Дядя Сень, а тебе скучно?

— Да, — признался Арсений.

— Мы во-он отколь увидели, что тебе скучно, — поведала Катя. — А хочешь, мы тебе споем? Спеть?

Девочки стали рядом, младшая стащила с себя накомарник, и они запели про подмосковные вечера. Увидев их озаренные вдохновением лица, всмотревшись в их загоревшиеся глазенки, Арсений неожиданно подумал, что ведь и у него уже могли быть такие вот дети. И ему, как и раньше случалось, стало тягостно оттого, что у него до сих пор нет семьи. «Да почему нам не быть вместе? — подумалось Арсению. — Что может помешать нам?»

Но тут ему вспомнился Борис Белявский. Арсению и прежде казалось странным, что одинокий, замкнутый новичок чуть ли не с первого дня проявил такую прыть в отношении Гели, какую не проявляли даже здешние старожилы. Но теперь навязчивость Белявского казалась особенно странной. Не менее поразительным было и то, что Геля страшилась Белявского гораздо больше, чем всех остальных парней, пристававших к ней со своей любовью. И у Морошки впервые шевельнулось подозрение, от которого ему враз стало нестерпимо душно, как под накомарником в июльский зной. «А может, он знал Гелю раньше, оттого и заявился на Буйную? Оттого сразу же и начал гоняться за нею? — подумал Морошка. — Может, и она знала его?» Стиснув зубы, он начал отбиваться от этой мысли…

Но тут с реки донесло гудок «Отважного». Его звали. Молча обласкав девочек за песню, он с неохотой и тяжким сердцем спустился под обрыв…

III

Рождение гидроузла-гиганта так или иначе, но непременно затрагивает огромные пространства, и особенно весь бассейн реки, на которой его воздвигают.

В период наполнения Братского водохранилища неизбежно должны были значительно уменьшиться глубины по всей Нижней Ангаре — хоть останавливай судоходство и сплав леса. Но нельзя же ставить под удар богатейший таежный край, жизнедеятельность которого издавна зависит от реки, и срывать наши поставки ангарской сосны на мировом рынке. И вот несколько изыскательских партий тщательно обследовали все пороги, шиверы и перекаты на своенравной реке. Затем было решено одновременно со строительством гидроузла у мыса Пурсей произвести реконструкцию водного пути Нижней Ангары. Потом появился проект на выпрямление, углубление и расширение ее судового хода, а также на устройство запруд, полузапруд, перекрытие отдельных рукавов и устройство дамб, изменяющих направление струй.