Круги на воде (СИ) - Зимина Татьяна - Страница 6

Дорога привела прямо к воротам усадьбы. Они были распахнуты, внутрь вела поросшая бурьяном колея, а невдалеке, за купами берёз, угадывался терем с гнутой под луковку крышей.

Деревня располагалась справа: через обширное вытоптанное поле виднелись крытые шифером и тёсом крыши, торчал колодезный журавль и кричали петухи.

По пустырю носились белоголовые ребятишки: увидев Хам, они оставили игры и сбежались смотреть на приезжих. Один, что был повыше других, опрометью бросился в деревню, победно выкрикивая на бегу: - Барин приехал!.. Барин!..

Антигона заглушила двигатель, и пока Алекс потягивался на заднем сиденьи, я полез наружу.

Здесь было больше лиственных деревьев. Как потомственный городской житель, я различал берёзу, осину, клён, вяз и хвойные вечнозелёные. Остальная флора сливалась в сплошную лесную массу...

Тут и там темнели отдельные ели, а вниз, по пологому берегу, спускались сосны. Солнце припекало нежарко, но вполне ласково, и неожиданно я понял, что мне здесь нравится.

Детишки, выстроившись неровной шеренгой, не спускали с меня пытливых глаз. Одеты они были странно, если не сказать, скудно. Сероватые широкие рубахи, тёмные мешковатые штаны... До меня не сразу дошло, что одежда эта - ручной работы, а не производства однотипных китайских фабрик, на которых выпускают пластиковую мишуру...

- Стригой, - донеслось вдруг откуда-то из-за спины. Голос был придушенный, словно горло говорившего связывала цепь. - Нежить поганая...

Обернувшись, я только и успел, что подставить руки, когда в горло мне прыгнула здоровенная кудлатая псина. Чёрная пасть её была распахнута, в ней, как в замедленной съёмке, я увидел розовый в чёрных пятнах язык, по краям покрытый жёлтым налётом пены.

Псина была тяжелая. Я не удержался на ногах и мы покатились - по отлогому, поросшему травой склону, прямо к озеру.

Отпуск начался на торжественной, праздничной ноте.

Краем глаза я видел, как из машины выскочили Антигона и Алекс, как через пустырь к нам несутся какие-то мужики с вилами...

Вот тебе и "барин приехал" - подумал я, а потом мне стало некогда.

- Ты эта, звиняй, что я тя порвал, - мой новый друг опрокинул мне же на спину лохань кипятку, и стал прохаживаться берёзовым веником. Я чуть не завыл от наслаждения. - Отец Онуфрий вот тоже меня ругает: ты, говорит, Гриня, как красна девица: волос долог, а ум короток. Я, конечно, в обидушки - а чего он меня девкой зовёт?.. Но и сам понимаю: с тобой я перегнул малёха.

- Ничего, - просвистел я сквозь зубы. - Я не в обиде.

Гриня плеснул на каменку, под низкий чёрный потолок взметнулся раскалённый гриб квасного пару. Я опять застонал.

Раны, нанесённые зубами оборотня, заживают не в пример дольше и болезненнее, чем от того же железа. Или даже серебра...

- А я виноват, что от тебя кровухой пахло? Я там неподалёку верши ставил, чуешь? Слышу - Степашка надрывается: барин приехал... А мы вас со вчера ждём. Никифор уже и самовар взгрел, баба Нюра пирогов с вязигой напекла - страсть. Ну там, сало копчёное, сиг да жерех... Терем барский прибирали - чуть не языками вылизывали. Шутка ли! Сам барин Алесан Сергеич из городу пожаловали...

Хороший парень - Гриня. Можно вот так лежать на лавке, дышать квасным и рябиновым паром, а он будет мять тебе бока, плечи, спину, временами поливая кипятком и охаживая веником, и говорить, говорить...

Я чувствовал, как уходит боль из едва подживших ран, как перестают скрипеть суставы, и рассеивается, как смог на свежем ветру, осенний питерский сплин.

- Так вот, слышу это я, как Степашка надрывается, верши побросал и сюда. Встретить - приветить, Анчутку-егозу к сердцу прижать, Алесан Сергеичу, опять же, в ножки поклониться... Подхожу, чую - кровью пахнет. Зырю - стригой. Ну, ретивое и взыграло... Я из портков, как был, перекинулся - и на тебя. А знатно мы пошкомутались, а?..

- Ага...

Как я его не прибил - не понимаю. Наверное, сработал инстинкт: солдат ребёнка не обидит. А Гриня - детина добрых двух метров росту, с фигурой, как у Геракла, работы скульптора Фидия, - и впрямь был ребёнком. Осьмнадцати годков и трёх месяцев - как гордо и трогательно довёл до моего сведения его папаня - деревенский староста Мефодий Кириллович, по-совместительству - лесной оборотень.

Прошу не путать с вервольфами: у них с оборотнями какая-то классовая вражда на почве обоюдной ненависти. Отличие таково: у вервольфов "вторая сущность" одна, волчья. Оборотни же существа творческие. Захотят - лосем перекинутся, а захотят - налимом, царём среди озёрных рыб.

Гриня вот любил псом обращаться. Здоровенным кудлатым волкодавом - святая простота, он усматривал в этой породе особую иронию...

Додумать не получилось.

Распахнув дверку баньки, Гриня сгрёб меня в охапку и швырнул прямо в ледяные воды Ладожского озера.

Банька стояла даже не на берегу, а на просмоленных сваях, прямо в воде. Окружал её широкий причал-веранда, с которого можно было сигать прямо в воду...

...Электричества в деревне не признавали. И хотя в подклети господского терема обнаружился стосильный генератор фирмы "Хонда", шеф предпочёл обретаться при свечах.

Множество их, толстых, как полено, и желтых, как липовая пыльца, восковых, пахнущих мёдом, было расставлено по всей горнице.

Пол, устеленный полосатыми вязанными половиками, вызывал умиление. Коврики на стенах, с лебедями, с лягушками-царевнами, с старинными замками - воспоминания из детства.

Над моей кроватью тоже был коврик с замком. Я-маленький населил его благородными рыцарями, которые каждую ночь, пока я сплю, выходили на бой с чудовищем...

Из баньки мы с Гриней вышли чистые, лёгкие и безгрешные, аки Серафимы. Мой новый друг тут же уселся за хозяйский стол. Шефа он дико уважал и слегка побаивался, Антигону звал Анчуткой, и отношения с ней имел самые дружеские.

Напихав полную пасть, Гриня начал смачно хрустеть квашеной капустой. Тяжело вздохнув, я пристроился с краешку.

Всем разносолам на столе я даже не знал названий. Определил лишь грибы, пироги, опять же, тонко нарезанную, со слезой, копчёную рыбу и мочёные ягоды с капустой. Но были ещё глиняные горшочки - из одного такого Антигона уписывала за обе щёки; закрытые судки, туесочки и блюдечки. В центре возвышался самовар, и староста, надувшись от важности, разливал чаи.

На меня он посмотрел осторожно, искоса, а потом крякнул, и отечески похлопал по плечу... Видимо, о моих реалиях местных уже успели просветить, так что отнеслись ко мне не как к нежити, а скорее, как к больному, страдающему тяжелым неизлечимым недугом.

Мужики понимающе хмыкали и крестились, бабы пускали слезу, утирая уголки глаз кончиками расписных платков.