Царь нигилистов 3 (СИ) - Волховский Олег - Страница 20

— Герцен — не врач, — заметил Саша, — он тот, кто бьет в тревогу, и везде кричит, что больной при смерти. И радуется каждому, кто обещает вылечить наложением рук. И впадает в отчаянье, если наложение рук не помогает. Такие люди нужны, чтобы мы не засыпали, но ждать от них правильного лечения смешно. Будет свобода прессы — появятся и серьезные издания, кроме десятка «Колоколов». А пока господин Герцен пытается быть всем. И на том спасибо.

В конце письма Ч., впрочем, добавлял в эту горькую микстуру ложку меда и признавал заслуги Герцена в борьбе с коррупцией. В общем, работайте, Александр Иванович, и дальше Навальным, а вот Лениным — это явный перебор.

— А про меня где? — поинтересовался Саша.

— В разделе «Смесь».

Заметка была где-то на абзац и подписана: «Искандер». То есть Герцен.

«Мы уже вступались за государя, когда заподозрили, что цензура не пропускает его речи и приглашали Александра Николаевича к сотрудничеству в нашей газете, — писал Герцен. — Так что нас сложно упрекнуть в предвзятости.

На днях внимание мировой прессы вновь привлек к себе его второй сын: над ним издеваются и в медицинских журналах, и в далеких от сообщества эскулапов изданиях по всей Европе. Чем же провинился юный великий князь? Тем, что увлекся наукой, которая позволяет спасать вместо того, чтобы убивать на войне? Тем ли, что высказал идеи, которые не разделяют западные врачи? Тем, что его помощники неубедительно их обосновали?

Единственно, в чем можно упрекнуть Александра Александровича — это в недостаточном знании предмета. Но, к сожалению, не он выбирает науки, которые должен изучать.

«Колокол» — не медицинская газета, но и великий князь увлекается не только медициной. Так что, Александр Александрович, присылайте ваши произведения нам, мы всегда будет рады напечатать. Особенно то, что цензура не пропускает в «Морской сборник»».

— Эээ, — сказал Саша. — интересно папа́ прочитал это до того, как восстановил Склифосовского или после?

— Прочитал точно после, — сказал Никса, — но Бруннов телеграфировал в тот же день.

— Ты знаешь содержание телеграммы?

— Да, слухи доходили. Он написал, что Герцен выступил в твою защиту.

Середина декабря ознаменовалась еще одним событием. Из Ниццы ненадолго вернулась бабинька. Вообще, вдовствующая императрица Александра Федоровна предпочитала Александровский дворец в Царском селе, но по случаю холодного времени года остановилась в Зимнем.

Судя по портретам, в ней было что-то от валькирии. Или художник подражал Энгру. Мощь, сила, стремительность. Что совершенно не соответствовало восприятию окружающих, которые считали императрицу существом слабым и нуждающимся в защите.

Саша увидел худую прямую старуху со следами классической римской красоты.

Величественную и почти страшную. От королевы эльфов, для которой Николай Павлович построил готический коттедж не осталось ничего, кроме этого величия и белого шелкового платья, которое она носила, несмотря на возраст и вдовство.

Саша вспомнил, что Тарас Шевченко сравнил ее с высохшим опенком. На что дедушка пришел в ярость и сослал поэта рядовым в Орск. «Положим, он имел причины быть мною недовольным и ненавидеть меня, — воскликнул Николай Павлович, — но её-то за что?»

Опёнок! Слишком мелко для нее. Пусть высохшее, но дерево. Сосна ожерелий, как писали скальды.

Вместо ожерелья на ней был массивный золотой крест с синим камнем. Сапфиром, наверное.

Бабинька обняла внука, дыша ароматом дорогих духов. И Саша окончательно решил, что классик украинской литературы был к ней несправедлив и видел только внешнее.

Александра Федоровна, изрядная меломанка, ожидаемо посадила внука за рояль. Гитара ее не интересовала ни в малейшей степени.

«На гитаре играла Елизавета Алексеевна — супруга императора Александра Павловича, а она с бибинькой не очень ладила», — предупредил Никса.

Так что Саша исполнил «К Элизе» и свежедоученную «Лунную сонату».

— Боже мой! — воскликнула Александра Федоровна. — Наконец-то в нашей семье появился мужчина, умеющий играть не только военные марши.

За сорок лет в России бабинька так и не выучила язык подданных, так что изъясняться предпочитала на французском. Саша похвалил себя за то, что вроде все понял.

— Как ты похорошел! — заметила императрица.

Ну, да! Аристократическая худоба после пятидневной голодовки.

Никса между прочим шепнул Саше, что папа́ получил от бабиньки втык за издевательство над ребенком.

— А Шопена не играешь? — спросила бабинька.

Кажется, играл какой-то ноктюрн и какой-то полонез. Лет сорок назад.

В отличие от Штрауса и (Господи прости!) Вагнера слишком изящный Шопен оставлял его равнодушным. Говорят, один из конкурентов композитора, выйдя с концерта громко закричал, и в ответ на недоумение своего спутника объяснил: «весь вечер было одно piano, так что теперь нужно хоть немного forte».

— По памяти точно нет, — вздохнул Саша.

Но, если бабинька действительно может сделать втык папа́, ради такой союзницы можно выучить хоть всего Шопена, каким бы тихим он ни был.

— Но, если есть ноты, смогу выучить, — героически прибавил он.

Александра Федоровна достала из шкафа увесистую нотную тетрадь и поставила на пюпитр перед Сашей. Села рядом (Саша успел вскочить и галантно пододвинуть ей стул) и они вместе начали листать альбом.

Кажется, один полонез он даже узнал, но покачал головой.

— Не с листа.

— Это тебе!

И бибинька закрыла ноты и всучила внуку.

— Ты, говорят, теперь не переносишь запаха табака?

— Да, — кивнул Саша. — Терпеть не могу!

— Как же ты стал похож на Нику! — воскликнула бабинька и посмотрела на него влюбленно.

Саша вспомнил, что Ника — это домашнее имя дедушки.

— Как же я мечтаю отучить Сашу от этой отравы! — сказала императрица, очевидно, имея в виду папа́.

Похоже сотрудничество намечалось взаимовыгодное.

— Я что-нибудь придумаю, — пообещал Саша.

— Ты действительно не ел пять суток?

— Да.

— Боже мой! — воскликнула бабинька. — Как твой отец это допустил! Как он мог так поступить с таким ангелом!

Пятнадцатого декабря вышел сдвоенный — тридцатый плюс тридцать первый — и последний в этом году номер «Колокола».

— Там опять что-то про тебя, — анонсировал Никса.

До братьев лондонский листок добрался только во вторник, 21-го.

Герцен внял совету быть посерьезнее и последний в 1858-м году номер начинался с пространной статьи, посвященной деятельности московского комитета по освобождению крестьян, точнее «улучшению крестьянского быта», как это стыдливо называлось в официальных изданиях.

Саша дал себе слово прочитать, но пока пролистал. Про него опять было в конце, зато много.

— Бенефис, — хмыкнул Никса.

«Великий князь Александр Александрович поражает, — писал Герцен. — Как мы помним, реакция европейской прессы на его попытки заниматься медициной была мягко говоря насмешливой. Виновным государь счел студента Московского университета Николая Склифосовского, который дал Его Высочеству первые уроки и подписал своим именем их совместные статьи в немецких, французских и английских медицинских изданиях.

Александр Николаевич изволил вспомнить о том, что он не только европейский правитель, но и азиатский деспот, истосковавшийся по родным гаваням с их рабской покорностью, невольничьими рынками и ливрейным слогом газет.

Так что Склифосовский был из университета исключен и из древней столицы выслан.

Тогда юный великий князь сделал то, что поставило его в один ряд с такими русскими подвижниками, как митрополит Филипп Колычев, который осмеливался возражать Иоанну Грозному, обличал опричников и был задушен Малютой Скуратовым.

Тогда Александр Александрович пообещал не принимать пищу, пока его учителя не восстановят в университете и не вернут в Москву.