Царь нигилистов 3 (СИ) - Волховский Олег - Страница 3

Рихтер посмотрел на Никсу.

Оттон Борисович опустил глаза и вздохнул.

— Официально они воспитанники, — сказал брат.

— Понятно, — усмехнулся Саша, — бастарды значит. Давай уж называть вещи своими именами. А мать кто? Прекрасная свинарка?

— Мещанка, — сказал Никса. — Я не помню фамилию.

— А нет ли в роду Перовских женщины по имени «Софья»? — спросил Саша.

— Зачем тебе? — удивился Николай.

— Где-то я слышал это словосочетание «Софья Перовская», — объяснил Саша.

Рихтер задумался.

— Есть, — наконец, сказал он. — Одна из сестер Анны Алексеевны. Но она давно княгиня Львова.

— А еще? — не унимался Саша.

Оттон Борисович пожал плечами.

— Я не знаю, — признался Никса.

Их разговор прервало возвращение библиотекаря. С ним был лакей, он и нес книги, которые водрузил на стол двумя симпатичными стопочками.

— Пустили козла в огород, — прокомментировал Саша.

Когда в Перестройку книги появились в магазинах, он имел привычку спускать на них всю стипендию. Закупался где-нибудь в «Москве», «Прогрессе» или «Молодой гвардии», приносил домой сумками, складывал на стул перед креслом и с наслаждением просматривал одну за другой.

Но таких инкунабул с золотыми обрезами у него еще не было. Начал с французских и немецких, они были самыми старыми и роскошными, даже не в коже, а в сафьяне. Но насладившись обложкой и первыми страницами, почти сразу отложил: это будет работа, а не удовольствие.

И взялся за скромненький учебник Ленца.

За первую половину октября, выучив мерзкие золотники и фунты, на 4-5 по физике он уже вышел, так что пора было подавать записку про метрическую систему. Но что его ждет дальше? С механикой было все в порядке. Зато потом начиналась термодинамика, а в термодинамике у Ленца был теплород.

И Саша тяжко задумался о том, что же он будет делать с теплородом.

Честно говоря, про великого ученого он думал лучше.

— А у вас нет более современного учебника физики? — спросил он Жилля.

— Не-ет, — проговорил библиотекарь. — Это самый последний.

Тут Никса прыснул со смеху. Никакого отношения к Ленцу его веселье не имело. Брат читал Рабле на французском.

По дороге в Китайскую деревню Саша еще успел поспрашивать про Алексея Константиновича.

— «Мысли и афоризмы» Козьмы Пруткова изданы? — спросил он.

— Отдельной книгой нет, — ответил Рихтер, — но выходили в «Современнике» несколько лет назад.

— А «Проект о введении единомыслия в России»? — поинтересовался Саша.

— Что? — переспросил Никса. — «Введение единомыслия»?

— Ага, — кивнул Саша. — Проект. Вроде записки государю. Единомыслие — совершенно ведь необходимая вещь.

— Я не видел, — улыбнулся Оттон Борисович.

— Значит, путаю, — вздохнул Саша.

— Но остроумно, — заметил Никса.

— Еще бы! — сказал Саша. — Я был совершенно уверен, что это Козьма Прутков. А исторические романы граф пишет?

Никса пожал плечами.

— Пишет, — пришел на помощь Рихтер. — Точнее один роман. Даже читал отрывки в каких-то гостиных.

— Не из эпохи Ивана Грозного? — спросил Саша.

— Да, — кивнул Оттон Борисович.

— А название не помните?

Рихтер помотал головой.

— Ладно, я сам у него спрошу, — пообещал Саша.

— А еще Алексей Константинович увлекается спиритизмом, — сказал Никса.

— О! — усмехнулся Саша. — Буду знать.

— А воспитывал графа его дядя Алексей Алексеевич Перовский, писавший под псевдонимом «Антоний Погорельский», — добавил Рихтер. — Может быть, помните сказку «Черная курица, или Подземные жители»?

— Конечно, — кивнул Саша. — Про мальчика, которые ничего не учил, но все знал.

Сказка неожиданно показалась актуальной.

— Погорельский написал эту сказку для племянника, — продолжил Оттон Борисович. — Говорят, что в детстве у Алексея Константиновича была уникальная память.

— Эйдетик? — спросил Саша.

— Что? — удивился Никса.

— Это не от слова «эйдос»? — предположил Рихтер. — «Образ»?

— Конечно, — сказал Саша. — Никса, учи греческий. Эйдетик словно фотографирует действительность и создает ее образ в памяти.

— Вот, например, Сашка, — заметил Никса, — который никогда не учил греческий, но знает.

— А кто такая Софи? — поспешил Саша перевести разговор на другую тему.

— Миллер Софья Андреевна, — сказал Рихтер. — Урожденная Бахметева. Они с графом…

— Живут вместе, — закончил Саша за замешкавшегося Оттона Борисовича.

Судя по всему, Алексей Константинович свято чтил традиции предков.

— А Миллер по мужу? — спросил Саша.

— Да, — кивнул Рихтер.

— А он жив? — спросил Саша.

— Да, но не дает ей развода.

— Мне она не показалась особенно красивой, — заметил Саша.

— Зато очень обаятельна и знает четырнадцать языков, — сказал гувернер.

— О Боже! — изумился Саша. — Клеопатра! Мне с моим плохим французским и никаким немецким остается только посыпать голову пеплом.

Граф уже вышел их встречать и ждал у входа в свой маленький китайский домик.

А Саша думал о его родственниках Перовских. Те или не те?

Они расселись за столом. Софья Андреевна разливала чай.

На прекрасную свинарку госпожа Миллер походила меньше всего: и не прекрасная, и не свинарка.

На столе присутствовало варенье, конфеты, мармелад и коломенская пастила.

— Мой брат ваш большой поклонник, граф, — начал Никса.

— Да! — кивнул Саша, утаскивая пастилу, которая восхитительно пахла яблоками. — «Многие люди подобны колбасам, чем их начинят, то и носят в себе» — это гениально. Это все, что нужно знать о государственной пропаганде.

Толстой счастливо заулыбался.

— Вы читаете наши журналы? — спросил он.

— Иногда, — сказал Саша. — Козьму Пруткова читал конечно. И некоторые ваши стихи мне очень нравятся. «Василий Шибанов» в первую очередь.

И тут Саша понял, что не успел спросить у Никсы с Рихтером, опубликовано это стихотворение или до сих пор ходит в списках.

Но Толстой был доволен.

— Только там концовка слишком однозначная, — заметил Саша. — Верность Василия Шибанова прекрасна, но и роль Курбского в истории к измене не сводится. Он же не просто так в Литву сбежал. Если полководцу грозит казнь за военные поражения, от него трудно ждать преданности. Не справился? Сними, поставь другого. В конце концов, это не только его вина, это твоя ошибка. Кто людей подбирает?

— Покойный государь тоже так считал, — задумчиво проговорил Толстой.

— Не сомневаюсь, — сказал Саша. — Чем больше узнаю о дедушке, тем больше его уважаю. Казнить за неудачи — это форма самооправдания: я всегда прав, а они — изменники.

— Иоанн Васильевич считал, что поражение под Невелем — следствие сговора с врагом, — заметил граф. — У Курбского был численный перевес почти в четыре раза.

— Зависит от того, кто был в обороне, — сказал Саша. — И от рельефа. Так что всякое могло быть. Виновен Курбский или нет, но это первый русский либерал, первый человек, который заговорил о гражданских правах. Мое любимое: «Почто затворил свое царство, аки твердыню адову».

— «Почто, царь, отнял у князей святое право отъезда вольного и царство русское затворил, аки адову твердыню…», — уточнил Толстой.

— Я по памяти цитирую, — признался Саша.

— Вы читали переписку Грозного с Курбским, Ваше Императорское Высочество? — спросил граф.

— Конечно! — сказал Саша. — Как это можно не читать? Это же абсолютный мастрид!

— Саша очень любит англицизмы, — заметил Никса.

— Мы поняли, — кивнул Алексей Константинович. — Между прочим, в последние годы царствования вашего дедушки, тоже было сложно выехать.

— Хорошо, что вы об этом сказали, — вдохнул Саша. — Я не знал.

И посмотрел на Рихтера.

— Да, — кивнул Оттон Борисович. — Цены на паспорт для выезда на лечение подняли до ста рублей.

— А просто для выезда заграницу — до 250-ти, — уточнил граф.