Киндер-сюрприз для декана (СИ) - Шэй Джина "Pippilotta" - Страница 24

Тоха держит меня, пожалуй, слишком крепко, хрень эта – у него под курткой острым углом царапает мне межреберье, да и в коридоре вагонном не сказать чтоб уж было очень просторно во время посадки.

Но я молодец – я справляюсь с миссией. Добираюсь до наших мест, падаю на свое кресло, не ссаживая Антона. Он неловко елозит у меня на коленях – очевидно, слезать ему не очень хочется. Хоть и “я взрослый, мне не солидно”.

– Сиди, если удобно, – ворчу, чуть крепче его обнимая, – согреешь мои старые кости.

– Пфы, – смешок все-таки продирается наружу сквозь весь Антохин унылый скептицизм, – ты не старый совсем.

– Древний совсем. На труху разваливаюсь, – жалуюсь я и пытаюсь нащупать ревматизм, – хотя мне нравится твой настрой. Рассказывай об этом каждой встречной тете. Может, какая-нибудь послушает тебя и сжалится надо мной?

– Пфы, – на этот раз Антоний фыркает с презрением. Мелкий мой балбес!

Снова ерзает.

– Па…

Голос звучит как-то ну очень странно. И неприязненно, и с интересом..

– Ты б поспал, братец, – советую я, – ты же наверняка не выспался.

“Выспался, фи! – снова презрительно морщится этот упрямый нос: Сон – это для слабаков!”

– Поспи, – повторяю я, – впереди у нас долгий день. И если так задуматься – это наше первое путешествие.

– Ага, – Антон болезненно кривится, – к Кате этой… Ты обещал, что съездим на море.

– Чтоб ты понимал, море в Питере тоже есть, – замечаю я и щелкаю сына по носу, – и что за тон? Разве она тебе на хвост наступила?

Она – вместо Холеры на язык ложится неохотно, но все-таки. Для меня это прозвище привычно, но это мой диагноз, Антохе знать его ни к чему.

– Не наступила, – ревниво бормочет Антон и бодает меня в шею, – просто она мне не нравится.

– Если ты дашь ей шанс – сделаешь мне большое одолжение, – крепче сжимаю пальцы на остром его плечишке, – ты не представляешь, насколько это важно.

Фырчит, возится, звучно так пыхтит мой маленький паровоз. Вот его бы во главе поезда поставить – не за четыре, а за два часа мы б до Питера домчали.

Постепенно дыхание Антона на моем плече становится ровнее. Все-таки сон его сморил. И нервы.

– Вы не могли бы?..

Невербалика великая вещь.

Наш с Тохой попутчик – широкоплечий носатый мужик, хоть и заткнул уши наушниками сразу как занял свое место, но заметил мой неловкий жест и вытянутую в сторону руку. Подает тонкое одеяло из соседнего кресла.

Накидывая его на Антона, я задеваю пальцами угол, закрытый тонкой тканью. Смотрю, как крепко мальчишеские ручонки обнимают это нечто, прямоугольное, громоздкое, явно неудобное…

Оставляю как есть.

Тоха спит чутко, потяну чуть-чуть этот сверток – и он проснется, поймет, что я лезу в его личное. Хоть и хочется, конечно, посмотреть, с чем он там не смог расстаться в этом нашем путешествии. Ужасно хочется. Да и врезается эта хрень в кожу по-прежнему неприятно. Зато Антоха спит. И сопит мне в плечо так доверчиво.

Я уже не в первый раз оказываюсь побежден этим сопением.

Три года назад, сидя почти так же, но не в поезде, а в больнице, когда измотанный истерикой и страхом за маму семилетний мальчишка заснул у меня на руках на скамейке у реанимации я… не смог поговорить с Холерой.

Пожалел, не захотел его будить, не догадывался даже, что после буду сам лезть на стену, потому что когда я найду время – абонент Холера уже не будет найден в базе данных мобильных операторов.

И самой её больше не будет.

А мальчишка вот этот вот останется. И подслушает разговор мой с лечащим врачом, не послушав моих требований подождать в коридоре. Про то, что курс терапии у Веры не первый, что надежды, конечно, есть, они всегда есть, но…

Но!

Только когда неизвестно каким образом прошмыгнувший в кабинет онколога пацан выпадет из шкафа, мы поймем, насколько фатальным было это “но”.

Этот день был тяжелым, очень тяжелым. И закончился он тем самым вопросом, что навсегда разделил мою жизнь на “до” и “после”.

“А что со мной будет, когда мама умрет?”

Он говорил, не “если”. Он говорил “когда”! Уже это внушало ужас. И мы врали тогда, вместе с врачом, на два голоса врали, что малыш ошибся, неправильно понял, что с мамой его все будет в порядке, а он молчал и смотрел прямо на меня. И вопрос висел в воздухе, висел и жег меня будто каленый прут.

Потому что мы в ответе за тех кого приручили.

А я этого пацана приручал, два года до Холеры – играл с ним на выходных, собирал пазлы, уроки с ним учил, даже по вечерам с ним оставался, когда Вера выходила в смену. Намеренья ведь были серьезные…

Слова “Я тебя не оставлю!” прозвучали тогда как-то сами.

Прозвучали и закрыли для меня все пути к отступлению. Я не мог предать доверие этого мальчонки.

Хотя будем честны – я надеялся, что мне удастся свести ущерб к минимуму. Что случится чудо, и Холера поймет…

Ну ладно, может, и не надеялся я, что она поймет.

Я даже почти боялся, что она, в конце концов, поставит меня перед выбором – или она, или Антон. Потому что совсем не был уверен, что смогу сделать действительно верный выбор.

В конечном итоге сложилось как сложилось.

Правда ущерб оказывается все равно больше ожидаемого.

Получается, потерял я не только Холеру. Потерял и мелкое сладкое сокровище, о котором обидчивая девчонка даже не подумала мне сказать.

Антон на моем плече судорожно вздыхает, и я осторожно поправляю сползающее одеяло.

Ничего, прорвемся. Хочет Холера или нет, но я буду участвовать в жизни дочери.

Про то, что день будет паршивый с самого утра, можно понять по самым первым его симптомчикам. Когда в девять утра звонят из забронированного для свадьбы ресторана и виноватым голосом извиняются, рассказывают об ошибке заспанной мне и снимают бронь без лишних объяснений – это уже даже не звоночек. Это удар колокольного набата над самым ухом.

Поделиться трындецом все равно не с кем – Кир уехал на три дня в Ростов, у него там назрел новый контракт, и упускать его нельзя ни в коем случае, мама – на плановом обследовании до конца недели, свадебный организатор с таким подходящим именем Любовь – не поднимет трубку раньше одиннадцати.

То, что я умудряюсь запороть простейшую варку яиц пашот после этого – это скорее следствие, нежели продолжение неприятностей. Просто когда раскалываю яйцо в миску – мечтаю дать в глаз тому мажору, что перекупил для своей пьянки наш с Киром банкетный зал. Желток расплывается. Пашот из этого яйца уже не выйдет! Смысл его в том, что желток заваривается внутри белка, а болтушка – это скорее для яичницы.

В сердцах бросаю ножик на столешницу, и на это бряканье спустя минуту с деловитым топаньем приносится на кухню последнее существо в мире, которое и не дает мне сдохнуть от одиночества!

– Минтики? – спрашивает моя бдительная птичка и сама залезает в шкафчик кухонный за кастрюлькой для теста.

Судя по тому, что глазки у неё не заспанные, и попа уже даже в шортиках – Каро проснулась раньше, просто чего-то потихоньку куролесила у себя в комнате, пользуясь отсутствием бабушки.

Обещаю себе, что раньше обеда в детскую не пойду.

В прошлый раз это была расписанная бабушкиной помадой стена, что это будет сейчас – заранее боюсь расстраиваться.

– Минтики? – повторяет Каро настойчиво и вытягивает из шкафчика самую большую кастрюлю.

Конечно, я планировала совсем другой завтрак, никакие не блины, но настроение медленно, но верно скатывается в минуса, а Карамелька – любимое мое лекарство от любой депрессии. И готовить с ней я люблю, пусть и в нашем кулинарном арсенале всего два совместных блюда: блинчики и соленое тесто для лепки.

Это пока их всего два! Моя девочка очень быстро растет.

Карамелька – работает безотказно. Боевая и радостная она приплясывает на табуретке у столешницы и размахивает во все стороны венчиком.

– Минтики, минтики, будем готовить минтики…