Нобель. Литература - Быков Дмитрий Львович - Страница 18

Поэт — Джек-на-ходулях, который повторяет свои ходульные, простите за каламбур, истины. Но он один из тех, кто как-то приближает рассвет. Хотя максимум, чего он еще может добиться — что женщина, штопающая чулок, взглянет на него в окно и ахнет. Мы еще у Лермонтова встречали такое понимание роли поэта, когда-то мага-друида, или в худшем случае трибуна, а теперь потешателя толпы. Это, наверное, лучшее, что Йейтс написал о своем печальном ремесле.

Джордж Бернард Шоу — один из наиболее известных ирландских литературных деятелей, лауреат Нобелевской премии 1925 года. Один из основателей Лондонской школы экономики и политических наук. Второй после Шекспира по популярности драматург в английском театре. Один из двух людей в истории (второй — Боб Дилан), удостоенный и Нобелевской премии в области литературы «за творчество, отмеченное идеализмом и гуманизмом, за искрометную сатиру, которая часто сочетается с исключительной поэтической красотой», и премии «Оскар» (1939 год, за сценарий фильма «Пигмалион»).

Он хотел выглядеть эксцентриком в Британии, но я бы рискнул сказать, что Шоу — самый британский из всех британских авторов, невзирая на свое скептическое отношение к английскому национальному характеру. Достаточно вспомнить его слова из «Цезаря и Клеопатры»: «Он — британик и полагает, что обычаи его острова суть законы природы». В общем, он очень британец именно потому, что он классический защитник старомодных традиционных ценностей. Все парадоксы Шоу, в отличие от парадоксов Уайльда, — это не выворачивание общих мест наизнанку, а напоминание о старомодных ценностях в эпоху модерна.

Он получил свою Нобелевскую премию довольно пожилым человеком, которому, правда, оставалось прожить еще 30 лет, получил фактически за «Святую Иоанну», самую традиционную и самую старомодно-моральную из своих пьес. Не за «Пигмалиона», не за «Дом, где разбиваются сердца», а за пьесу 1922 года, которая и была его самым известным произведением. Конечно, «Пигмалион» — пьеса более ставящаяся, потому что это эффектная комедия. Как мне представляется, Шоу заслужил свою премию именно напоминанием о традиционных женских и мужских доблестях в ХХ веке, когда все старались это забыть. Да и парадоксалистом, в отличие от Уайльда и Честертона, он совсем не был. Да, в его пьесах много замечательных афористичных фраз, но он прославился скорее как психолог. Его герои, когда они пытаются острить, выглядят очень неорганично. Его пьеса «Человек и сверхчеловек» 1901 года, — совершенно непонятно, как можно было к этому натужному и напыщенному произведению относиться всерьез. Часть действия вообще происходит в аду, и Люцифер произносит монологи. Как можно было всерьез относиться к этому произведению, о котором Лев Толстой отозвался с обычной своей точностью, взяв цитату из самого Шоу: «У него больше мозгов, чем нужно для его блага». Толстой, как мы знаем, и Шекспира недолюбливал… Вообще драматургию не любил, драматургия не его конек, не умеет он этого. Ведь театр — пространство условное, Толстой — разрушитель любых конвенций. Шоу в европейском театре ХХ века — как раз напоминатель о доброте, о храбрости, о мужской сдержанности и рыцарстве, о женской щедрости и милосердии, а вовсе не какой-то ницшеанский игрок смыслами.

Шоу начинал с прозы, прозы не очень хорошей: ни один из пяти романов ни славы, ни денег ему не принес. Впоследствии он реализовался очень удачно как театральный и литературный критик. Первые его успешные пьесы — это 90-е годы XIX столетия. Его самые известные вещи: «Цезарь и Клеопатра», пьеса, которая сделала ему мировое имя; «Пигмалион», который остается самой ставящейся его пьесой; «Миллионерша», написанная несколько позже. Пьесы, как это ни странно, о прелести и взбалмошности женщин и какой-то, если хотите, трагической обреченности мужчин. Отношение Шоу к женщинам поистине трогательно: женщины и были, как ни странно, одной из его тем. Мы-то помним его как левака, борца за права меньшинств, борца за права ирландцев, как социалиста умеренного… Как ни странно, но в жизни его интересовала пленительная слабость и взбалмошность и обреченная печальная сила: Цезарь, влюбленный в ребячливую и эгоистичную Клеопатру… В этой схеме понятно и его отношение к империи. Империя была для него таким же обреченным, закостеневшим, трогательным началом, которое пытается хранить идеалы мужества, идеалы традиции в довольно пестром, взбалмошном и развратном веке. И Цезарь, я думаю, самый привлекательный образ во всей драматургии ХХ столетия. Мало того, что это очень смешная пьеса, история Цезаря, который вторгается в Египет, сажает на престол четырнадцатилетнюю глупую девчонку Клеопатру, попутно безумно влюбляясь в нее… Это вообще история о мужском начале, в частности в управлении государством, о необходимости жить среди дураков, сохраняя здравый ум, о необходимости сдерживать инстинкты собственной власти, о силе, которая выражается в трезвости, в том числе в трезвости самооценки. Именно этот Цезарь, а не исторический, я думаю, послужил прототипом для Торнтона Уайлдера, когда он описывал историю Цезаря и Клеопатры в замечательном романе «Мартовские иды».

Мне кажется, что в этой пьесе они одинаково привлекательны, что Цезарь, что Клеопатра. Что уж скрывать, он превосходный мастер остроумного, не напыщенного, просто очень смешного диалога. Когда входит Фтататита и говорит: «Кто здесь произнес имя няньки царицы?», Цезарь ей отвечает: «Кто же, кроме тебя, способен его правильно произнести?». Это как раз в цезарианском духе. Начиналась эта пьеса таким великолепным монологом (Шоу критично говорил «отбросьте, если это кажется кому-то длинным»), в котором сфинкс, обращаясь к залу, произносил монолог об измельчавших современных людишках, о великих страстях древнего мира и заканчивал словами: «Не вздумайте рукоплескать мне!». Начиналось действие с того, что перепуганная Клеопатра прячется на спине сфинкса, а Цезарь, которого она называет старичком и совершенно не опознает, пытается научить ее царствовать. «Не бойся Цезаря, Клеопатра, ведь ты — царица! Слышишь этот страшный рокот? Это голос Цезаря! А посмотри на мой нос, Клеопатра, он не кажется тебе странным? Это римский нос, Клеопатра». Клеопатра в ужасе кричит: «Сфинкс, раскуси его, сфинкс!». Это безумно очаровательно. Она трусиха, она дура. Цезарь сажает ее на престол, а она говорит, что сейчас будет казнить своего брата, который всю жизнь ее обижал. Она несет в себе все отпечатки человеческой природы. Для Шоу человеческая природа, если говорить ницшеански, это то, что должно быть преодолено, но проблема в том, что это преодоление приводит к расчеловечиванию, к утрате обаяния, утрате смысла. В этом коллизия человека и сверхчеловека для Шоу. Преодолеть свою слабость, свое смешное — значит перейти в разряд не совсем людей.

«Святая Иоанна» — это преодоление в плюс. Там она произносит (это его любимый прием) совершенно поразительный монолог, обращаясь к современным людям и пытаясь напомнить им о доблестях былых веков. Она рассказывает, во что выродилась война в этом веке, которая вместо благородной стычки превратилась в страшную мясорубку; она говорит, что мужчины не способны постоять за себя: «Прекрасная Франция пала так низко!». Монолог Жанны Д'Арк о современности пленительно старомоден. Надо сказать, что Шоу в своих пьесах отстаивает очень старомодные вещи, такие как верность, принципиальность, бессребренничество.

«Дом, где разбиваются сердца», пьеса, которую он сам называл фантазией в русском стиле, — это в некотором смысле приговор современности. Это дом, в котором страшно запутались все отношения, где старик-капитан, сошедший с ума, остается единственным здравомыслящим человеком, потому что все остальные изменяют друг другу, вступают в сложные многоугольники. Символ невинности оказывается порочнейшей девушкой, символ добродетели оказывается омерзительной лгуньей. И всех в конце начинают бомбить, а это и есть то, что отличает русский стиль, когда общие грехи становятся предлогом для апокалипсиса (грехи частные становятся поводом для общей расплаты). Это поразительно по-русски, он это почувствовал. И приговор, который он произносит современной цивилизации, достаточно мрачен: она изолгалась, она предала себя, она заслужила эту войну, которую он воспринимал в апокалиптическом духе.