Все лгут - Гребе Камилла - Страница 54

Я пожала плечами.

– Хорошо, – солгала я.

Он торжествующе ухмыльнулся.

– Начало в девять.

– Окей.

Я и не думала туда идти, мне совершенно не вперлось тусить с Казимиром и его закадычными приятелями. Но стоило в ту пятницу вернуться домой из школы, как папа снова завел свою шарманку про математику с химией.

– Если ты не стать как следует учиться, по медицинской стезе ты не ходить, – успел он выдать, пока я стаскивала косуху и снимала кроссовки.

Мне не нравилось, когда папа говорил по-шведски. Все его ошибки чертовски резали мне ухо. Папа говорил на этом языке гораздо хуже, чем я. Разумеется, я понимала, что в совершенстве овладеть языком, если ты не вырос рядом с родителем, который на нем говорит, невозможно. Но за каким чертом ему было разговаривать по-шведски со мной? Только лишь потому, что рядом была Мария?

Пока мы жили в Париже – пока были живы мама и Сильви, он был самым идеальным папой. Он особо никуда не вмешивался и был крут – стильно одевался, никогда не гундел про школу. А когда он о чем-то говорил, это звучало умно и компетентно, вне зависимости от темы разговора. Он ведь знал очень много о науке, политике, музыке, и это было заметно. Но стоило ему начать говорить по-шведски, это звучало… да как бы это сказать… глупо. Если честно, он казался тупым.

А мне совсем не нравилось, когда папа казался тупым.

– Прекрати гундеть, – бросила я, покосившись на Марию, которая из кухни неотступно следила за нами взглядом.

– Ты сменить тон. Будь добра выказывать мой уважение, да?

– Только когда ты начнешь уважать меня.

Вниз по лестнице вприпрыжку спустился Винсент, прыжком преодолев последние три ступени и с грохотом приземлившись. Его рыжие волосы стояли дыбом, когда Винсент бросился меня обнимать. Он весь вспотел – я почувствовала, что под футболкой кожа у него влажная.

– Привет, хороший мой! – сказала я, усаживаясь на корточки, и погладила Винсента по голове.

– Поиграешь со мной?

Я подняла взгляд на папу, который стоял, скрестив на груди руки и прислонившись к стене прихожей.

– Конечно, – ответила я Винсенту. – Идем играть.

Винсент спас меня, такое случалось довольно часто. Господи, как я любила этого мальчишку – в нем было столько любви, столько искренности! Он не умел врать. Не думаю, что он вообще был на это способен.

Зато Винсент умел молчать.

Мы играли до самого ужина. Мне кажется, что игра была в зомби, потому что я как раз закончила читать ему книжку про зомби-апокалипсис. Мария очень не любила, когда я читала Винсенту такие книжки, что только подзадоривало меня делать это чаще.

Мы поужинали – не помню, что ели, вероятно, что-то из папиной стряпни.

Папа очень хорошо готовил, так было всегда. Не то что Мария – все ее блюда были переварены, а на вкус напоминали бумагу.

Потом, так как это был вечер пятницы, мы стали уютиться – это была нерушимая традиция: мы ели сырные палочки и пили колу перед телевизором. Хотя, по правде говоря, особого уюта я не испытывала, потому что папа все время укоризненно на меня косился. Как будто из-за того, что у меня снизились результаты по нескольким предметам, я стала его худшим разочарованием.

Как только Мария ушла наверх с Винсентом, чтобы уложить его спать, папа снова принялся за свое. Как обычно, когда мы оставались вдвоем, он сразу переходил на французский.

– Сейчас, летом, мы можем посвящать этому три вечера в неделю.

– Посвящать три вечера в неделю чему?

– Математике и химии, чтобы ты смогла все нагнать.

Я немедленно перешла на шведский, прекрасно сознавая, какое у меня перед ним преимущество.

– Пф. Посвящай. А я буду работать в «Риальто».

Папа убрал волосы от лица и собрал их в пучок на шее. Потом медленно покачал головой, улыбаясь чему-то своему. Он так делал, когда считал, что собеседник сморозил реальную чушь.

– Упорный труд, Ясмин. Это единственный, что засчитываться тебе в жизни.

– Для таких как ты, может, и так.

Папа вздохнул.

– Ума не приложить, что с тобой делать.

– Ну прости, что я так тебя разочаровала.

Он нашарил рукой пульт, выключил телик и повернулся ко мне.

– Я бы понимать, если бы ты тяжело учиться. Но ты ведь, – папа развел руками, это был его фирменный жест, – талантливая. Ты только захотеть, и все получаться. Но ты не хотеть. Почему ты не хотеть?

– Потому что я – это не ты, – отрезала я.

Папа снова перешел на французский. Слова так и сыпались из его рта под аккомпанемент живой жестикуляции.

– И это, черт побери, большая удача! Потому что мой путь не был усыпан розами. Мне пришлось завоевать право учиться. Мне приходилось работать по вечерам и по выходным и бороться за стипендию. А еще я заботился о бабушке с дедушкой, пока те были живы. Но ты… Тебе все преподносится на серебряном блюдечке. А ты все равно не желаешь прикладывать ни малейших усилий. – Папино лицо обмякло. – Ясмин, – сказал он. – Все, чего я хочу, – это чтобы ты попыталась.

– Но я уже пыталась.

– Нет, это не так.

– Да!

– Нет.

– Да!

– Нет.

– Прекрати! – вскричала я. – Ты ничего не знаешь! Ни о том, что я думаю, ни о том, что чувствую!

– Сядь, – сказал папа, не глядя в мою сторону.

Ничего не ответив, я выскочила из комнаты и бросилась наверх.

Ни одна вечеринка уж точно не могла быть хуже, чем все это.

Когда я уже стояла в прихожей, собираясь уходить, ко мне подошла Мария. Выглядела она еще более уныло, чем всегда: широкая бесформенная футболка свисала до самых бедер, а велюровый комбинезон больше пошел бы грудничку, чем взрослой женщине.

– Ясмин, твой папа очень волнуется, – заявила она.

Потом Мария положила ладонь мне на плечо, как будто у нас с ней было что-то общее, или как будто ей в самом деле было не наплевать.

– Угу, – буркнула я.

– Может, поговоришь с ним до ухода?

– Плохая идея.

Взгляд Марии скользнул по моему телу и остановился на вырезе. Она немного поколебалась, даже уже открыла рот, но сразу ничего не сказала.

– Ты думаешь пойти вот так? – поинтересовалась она.

– М-м, да. А что?

Она улыбнулась и слегка сжала мое плечо рукой.

Я дернулась. Мне не хотелось, чтобы она трогала меня.

– Возьми шаль.

– Нет, спасибо.

– Вечером будет холодно. Держи!

Она потянулась за одной из своих уродских шалей, лохматой тряпкой светло-коричневого цвета, которая сразу вызвала у меня ассоциации с расстройством желудка, и накинула ее мне на плечи. Потом она повязала шаль таким образом, чтобы та прикрывала мой вырез.

– Самое позднее – в двенадцать, – с улыбкой проговорила Мария.

Я ничего не ответила.

Мария, мать Иисуса. Святее всех святых.

Такой она и была – по крайней мере, в собственных глазах.

Я познакомилась с Марией на ужине у них с Винсентом дома.

Папа уже какое-то время вел себя странно – более рассеянно, чем обычно. Улыбался чему-то своему, пока готовил завтрак, напевал что-то себе под нос. Купил гель для укладки волос и лосьон после бритья и начал гладить свои рубашки, которые раньше просто развешивал на просушку по спинкам кухонных стульев.

Я догадалась, что что-то происходит. Даже будь я слепой и глухой одновременно, все равно бы догадалась. И я в самом деле не отказывала ему в праве влюбиться, это правда. Прошло два года с тех пор, как погибли мама и Сильви, и мне действительно хотелось, чтобы папа встретил какую-нибудь девушку. Невыносимо было наблюдать, как он печальным взглядом провожает каждую влюбленную парочку в городе. Невозможно было и дальше слушать нотки оправдания в его голосе, когда я интересовалась, нет ли у него каких-то прикольных планов на выходные.

И вот однажды вечером он мне рассказал:

– Я встретил женщину. Ее зовут Мария.

По его лицу я сразу поняла, что это серьезно. Было очевидно, что ее имя он прямо-таки хотел выкрикнуть и жаждал поделиться со мной.