Я знаю точно: не было войны (СИ) - Тарханов Влад - Страница 35

Поэтому последние годы сын с отцом никак не могли найти общий язык.

Антону любовь к Богу привила бабушка по материнской линии, Параска. Она читала еще мальцу Писание и разъясняла его как могла. Баба Параска была грамотной, все-таки дочка дьячка. Грамоте обучала и внуков, да вот слово Божье коснулось ушей только Антона. Кто знает, почему и как должно было сложиться в книге судеб, но Антон увлекся чтением жития святых, предпочитая это чтение любому другому. Наверное, отец боялся, что в годы гонений сын попробует избрать священническую стезю, и его опасения были небеспочвенны. Антон действительно мечтал не просто о пути священника, он хотел стать монахом и служить только Господу. Понимания в семье он не чувствовал, бабушка умерла три года назад, отец был настроен настороженно, братья — откровенно враждебно, сестре было не до брата, молодую девушку только-только начинали волновать более важные девичьи проблемы, единственным человеком, кто не осуждал его, от кого он чувствовал какую-то, пусть небольшую, но поддержку, оставалась мама. Только она могла изредка что-то спросить его, только она не замечала свет свечи, когда юноша тайком читал Священное писание. Только она могла дать ему чувство уверенности, что он не одинок. И еще была его вера. На Пасху мама умерла. Говорят, если человек умер на Пасху, он сразу же попадает в царство Божие. Антон не знал, так ли это. Вот только перед самой смертью, когда мать уже не вставала и почти не могла говорить, она подозвала к себе Антона и тихо прошептала посиневшими губами:

— В тебе свій шлях, синку. Йди їм. Даю благословення. Йди…[7]

Антон несколько раз подходил к батюшке в Могилеве-Подольском. Это был старый, изможденный, перепуганный человек. Он продолжал служить Господу, но при этом уже не раз бывал на допросах и точно знал, что скоро его ждут большие гонения. Органы давно точили на него зубы. Его арестуют за полгода до начала войны. Предчувствуя свой скорбный крест, он не мог внять просьбам юноши, не мог позволить себе подставить под меч неправедного правосудия еще неокрепшую юную душу. И каждый раз с большим и большим трудом он отказывал юноше в просьбе помогать при службах. Антон не понимал происходящего, он мучился от того, что церковь не принимала его, не поддерживала в душевных усилиях. Его терзали муки отчаяния, неверия в свои силы, ему казалась, что вера его недостаточна, но он не понимал, что нужно сделать, чтобы она окрепла, чтобы стала очевидной, чтобы никаких препятствий на его пути к церкви и Богу не осталось.

Однажды парень услышал про то, что в Румынии никакого препятствия церковному служению нет, что там есть православные монастыри и семинарии, которые работают беспрепятственно, что туда уже кто-то бежал и учится на священника и готовится принять сан. Этот рассказ так сильно запал юноше в душу, что с того дня он не мог найти себе покоя.

Он готовился к бегству. Прекрасно понимал, что без денег перейти границу невозможно, что нужно найти кого-то, чтобы его переправили на тот берег, что надо будет быть готовым к испытаниям, но получалось у него плоховато. Отец твердо держал заработки семьи в кулаке, если Антону и удавалось что-то спрятать, то такую малость, о которой серьезно говорить было стыдно.

Он с каждым днем отчаивался все больше, и, если бы не этот случай, кто знает, удалось ли ему вообще осуществить задуманное.

Антон точно знал, что Господь рядом с ним. Что видит его путь, что понимает его душевные терзания. Сейчас он больше всего мучился тем, что совершил преступление, украл общественные деньги, да еще и ударил старого Мартына. Его совесть не слишком утешало то, что деньги он использует на благо, понимал, что это только его благо, но понимал, что только такая возможность выпала ему, что путь к Богу идет через преступление, и от этого ему было еще тяжелее. Говорят, самый страшный зверь — это человеческая совесть. Вот она-то и терзала Антона, вот она-то и не давала ему уснуть. Никак не давала. И только под самое утро юноша сумел забыться.

[1] — Мне на тот берег надо. Очень надо. На ТОТ берег. Гнат сказал, что вы можете помочь, больше некому (укр.).

[2] — Он моего отца лучший друг. Архип Майстренко, он говорит, вы должны знать (укр.).

[3] — Так мы ж, Майстренки, Меченые, так и прозывают, да и меня тоже (укр.).

[4] — Я не могу тут оставаться, мне крайне необходимо там оказаться. Помогите, Христом Богом умоляю! (укр).

[5] — Есть у меня деньги, есть. Возьмите, сколько вам нужно. (укр.)

[6] — Навсегда. (укр.)

[7] — У тебя свой путь, сынок. Иди им. Даю благословение. Иди… (укр.)

Глава двадцать седьмая

Дружеский разговор

— Якого біса знову приперся? Чого тобі тут лихоманить туди-сюди вештатись?[1]

Назвать прием, оказанный Архипом старому другу Гнату, приветливым можно было с очень-очень большой натяжкой.

Настроение Архипа можно было назвать препаскудным. Пропал Антон. И хорошо бы, чтобы просто загулял, хотя не было еще случая, чтобы сын вернулся домой не вовремя. Так уехал с дядькой Мартыном, и пропал. Уже приходили из милиции и задавали вопросы. А что их задавать? Что им скажу? Архип ничего не знал про судьбу сына, и это сильно бесило его.

— Поговорити треба, Архіпе, це важливо.[2]

Спокойный тон Гната оказал на озабоченного Майстренка неожиданно успокаивающее действо: раз его старый боевой товарищ приперся с самого утра, да еще практически в рот ничего не брал, да еще чего-то от него хочет, значит надо отвлечься от своих грустных мыслей и хотя бы выслушать его по-человечески. Конечно, Архипу в голову не могло прийти, что Гнат что-то знает про Антона, откуда? Но если что-то важное хочет сказать, отчего же?

— То прошу до хати, нема чого під лисим небом розмовляти.[3]

Архип все еще пребывал в тяжелом расположении духа, а потому бурчал под нос, нехотя показывая Гнату, что сильно обеспокоен своими делами и его посещение совсем не ко времени и не к месту. Гость по-прежнему совершенно игнорировал все настроения и бурчания Майстренки, ему было все это как с гуся вода. Он-то знал, что буря разразиться только тогда, когда он расскажет отцу, что произошло с его сыном.

Они зашли в хату. На столе стояла миска с холодной картошкой в мундирах да несколько ломтей хлеба. Посмотрев на приятеля, Архип со вздохом достал ополовиненный бутль первака, заткнутый кукурузным кочаном, чесночину, порезал головку лука и несколько шматков сала, которые оставались с нетронутого им завтрака. Самогон был разлит по граненым стопкам, к которым руки хозяина и гостя потянулись одновременно.

— Пригощайся, чим є, а за що нема, то перепрошую.

— Будьмо![4]

Они выпили, закусив, как по команде, занюхавши краюхой хлеба. Архип зачистил зубок чеснока, зажевал его, откусил кусок сала с хлебом, заметив, что стал немного успокаиваться. Гнат же просто посолил кусок хлеба и стал жевать его с солью медленно и неспеша, так что Архип решил, что старый друг просто издевается с него.

— То шо в тебе за невідкладна справа? Кажи швидше, Гнате, мені зараз не до тебе, повір[5]. — Архип с каждой секундой раздражался все больше, но Гнату, все раздражения приятеля были до лампочки.

— Та я тобі вірю, Архипе, бачу, що сам не свій, ти, це, наливай, бо справа дійсно важлива, чого б ще до тебе пертися було?[6]

Архип налил еще по одной. Выпили. Занюхали. Закусили. Архип стал есть картошку прямо с кожурой, посыпая ее солью, а Гнат взялся за сало.

— Таке добре сало з твоєї свинки, Архипе, бражкою її підкормлював, авжеж, бражкою![7] — гоготнул Гнат и о всего сердца приложился костлявой ладонью по спине товарища. Архип поднял на Гната тяжелый взгляд, исполненный такой боли и муки, что старый солдат мгновенно откинул напускную веселость и тихо, но очень веско произнес, наклонившись почти что к уху товарища:

— Слухай уважно, Архипе, слухай мене дуже уважно. Вчора я твого Антона зустрів.[8]