Дон-Коррадо де Геррера - Гнедич Николай Иванович - Страница 2

все законы света нарушены;

узы природы прерваны;

древняя

вражда из ада

возникла!

Шиллер^[1]

Его

сиятельству

господину действительному

тайному советнику,

члену Государственного совета, сенатору,

министру народного просвещения и кавалеру

графу

Петру Васильевичу

Заводовскому^[2],

милостивому государю,

усерднейше подносит

Сочинитель.

ИСТОРИЯ Дон-Коррада де Герреры не есть вымысел и

игра воображения; она есть истина, но истина —

как часто случается — украшенная, и потому

увидят в ней некоторые отступления от самой

точности. Основание ее взял я из одной повести^[3], где

сочинитель, желая сделать Коррада героем оной,

знакомит его с читателем так, как он знаком

с жителем луны, и, выставляя дела его,

показывает одну только тень

их, сказав между

прочим,

что

Дон-Коррадо

был живою гробницею,

пожирающею человечество^[4].

И кто не знает гишпанцев — образцов суеверия и бешенства? Гишпанцев — где не только чернь, ослепленная ложными истинами, блуждается во мраке суеверия, неистовствует и искажает Бога; но самые вельможи, самые государи показывают нам примеры, из которых лучшим может быть государь Филипп II, коего вся жизнь есть великая цепь злодейств. Бог, попустивший ему царствовать 42 года, конечно, хотел показать Свое долготерпение. 50 000 невинных сделались жертвами суеверия и ярости Филипповой; 8000 пали от руки его любимца — вельможи Альбы;^[5] и кто после этого усумнится о делах де Герреры? Приступя к сочинению сей повести, я более всего старался выставить страшную картину страшных дел Коррада, окончивши которую, я сам трепетал в душе моей. Также я почел нужным описать жизнь героя со всеми ее подробностями, которые нужны для того, чтобы удовлетворить всему любопытству читателя.

Знаю, как трудно писать драматически; но зато более

льщуся, что труд мой будет награжден, то есть что мой

Коррадо удостоится внимания публики, и тогда-то я получу

всё, чего желал. Горе же мне, если надежда обманет

меня и труд мой останется напрасен, презрен!

Презрен? Нет! люди, умеющие прямо

ценить знания и таланты, ценили

уже и мои. Ободрись, молодой

автор! и если факиры будут

шипеть позади

тебя^[6] — презри

их.

Первое перо Волтера, Шакеспира и Шиллера,

конечно, было не без слабостей; так

почему ж не простить их

и молодому русскому

автору^[7]

Николаю Гнедичу.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

Последний луч заходящего солнца освещал бедные хижины мирных жителей; он уже угас — всё было тихо и спокойно. Наконец луна проглянула, из-за облаков, но, увидя страшную картину, побледнела и скрылась во мраке. Представьте глубокую, пространную долину, и она вся покрыта пеплом и грудами мертвых тел, и река, ее орошающая, смешалась с кровию и остановилась в течении своем, спершись от трупов; вопли и стенания потрясают воздух: там — пронзенный мечом и заваленный трупами, имея еще в груди искру жизни, просит умертвить его; там — с растерзанным телом, ломая руки, просит прекратить мучительную жизнь его; там — супруга, плавая в крови своей, влачится к трупу супруга и мертвеющие уста свои прижимает к посинелым губам его; сын, приклоняясь к зияющей ране отца, испускает дух; дочь, лобызая растерзанную грудь матери, умирает. Там — меж трупов влачится женщина: изорванное, обрызганное собственною ее кровию платье, растрепанные ее волосы, посинелая и изорванная грудь, помертвелые, но дикие взгляды, страшное, глубокое молчание показывают мать, лишившуюся всех радостей света и гнетомую отчаянием. Она влачится, находит драгоценный труп, прижимает его к груди, и душа ее излетает. Там... Но отвратим взор от страшной, болезненной картины.

Как? неужели это дела человеков? Нет — человек дикий, человек, взросший между тиграми и пожирающий себе подобных, этот человек, увидя такие дела, содрогнется и отступит! Но какой же изверг, терзая чрево матери, носящее залог любви, убивая дряхлых старцев, раздирая надвое младенцев, какой изверг может эти дела поставлять игрою, может любоваться ими? Кто, кто это, обрызганный кровию и покрытый пылью, лежит на холме и с хладнокровием слушает стоны умирающих, с улыбкою радости, со взором удовольствия смотрит на разграбленные и на сожженные находящиеся вдали хижины? Кто это смотрит на черный дым, взвивающийся из-под тлеющих развалин, смотрит на голодных вранов, с хриплым криком опускающихся на растерзанные трупы, смотрит — и любуется? Это тот, кого послало правительство для усмирения возмутившихся жителей и для восстановления покоя; это чудовище, произведенное, может быть, заблуждающеюся природою, это ужас естества, это Дон-Коррадо де Геррера, любующийся делом рук своих!

Тигр, насытившийся кровию, тигр неголодный не терзает встретившейся ему добычи. Но что же причиною зверства Дон-Коррада, зверства, от которого содрогнется человечество? Неужели сердце его мертво для голоса природы? Нет! Адское суеверие, искажающее Божество, представляющее его разгневанным и мнящее кровию умилостивить его.

Так, Дон-Коррадо считал себя ангелом правосудия Божия и терзал, умерщвлял невинность. Дон-Коррадо, имея зверское сердце, Ричард, алкая злата, придавали смерти тысячу страшных видов изобретательного ада, таких видов, в которые смерть, вышедши из чрева греха, никогда еще не облекалась.