Пятьдесят лет в раю - Киреев Руслан - Страница 1

Мое торжественное вхождение в рай состоялось 12 октября 1958 года. Случись это тремя месяцами позже, настоящее повествование начиналось бы, соответственно, 1959 годом – тем самым, когда увидело свет третье, наиболее полное издание мемуаров генерала Алексея Игнатьева «Пятьдесят лет в строю».

Применительно к генералу в третьем поколении название его замечательной книги понятно и оправдано. Конечно, в строю, где же еще, а тут вдруг – рай… Откуда? Что подразумеваю я под этим словом? Не тогда подразумевал – тогда, в 58-м, я, учащийся симферопольского автодорожного техникума, не употреблял его ни в патетическом смысле, ни даже в ироническом, как, догадывается читатель, делаю это сейчас. Просто манила, властно и давно уже манила некая волшебная страна, расположенная вроде бы рядом, но в то же время сумей-ка проникнуть туда!

А вот ад ощущал всем своим естеством, всеми фибрами души, причем постоянно, каждый божий день, даже в выходные. Пусть в ненавистный техникум идти не надо было, но ведь злобные учебники и мерзкие конспекты окружали меня и дома. Куда я мог скрыться от них!

Сопромат, технология металлов, теоретическая механика, машиноведение, детали машин, материаловедение, теория и расчет автомобиля, двигатель внутреннего сгорания… Передо мной вкладыш в диплом, откуда я переписываю названия предметов, против каждого из которых стоит, разумеется, милосердная троечка. Но, боже, какой неимоверной ценой были заработаны эти жалкие трояки! Одну только электротехнику пересдавал восемь раз – вовек не забыть мне вислоносого преподавателя Чигликова. В мужском туалете кто-то крупно, с энергией ненависти, выцарапал на покрытой синей краской стене: «Чиглик – Гитлер. Гитлер умер, Чиглик жив. Это несправедливо». Правильно выцарапал!

Почему же угораздило меня идти в автодорожный? А больше некуда было… Еще в Симферополе имелся торговый техникум, но поступать туда мальчику считалось позором. После седьмого класса большинство моих сверстников плавно перетекло в восьмой, но для меня это было роскошью непозволительной. Отец погиб на фронте за четыре месяца до моего появления на свет, юная, красивая, склонная к веселым авантюрам бесстрашная мать моталась по белу свет с татуировкой на плече «Не забуду сына Руслана», тянула же меня из последних сил бабушка.

Зарплаты курьера и на себя-то не хватало, а тут еще прожорливый и не слишком аккуратный пострел, на котором, сокрушалась бабушка, все горит. Не проходило, кажется, дня, чтобы на мне не порвалась латаная курточка, не треснули перелицованные из какого-нибудь старья портки или в очередной раз не отскочила приколоченная накануне подметка. Ибо, вопреки постоянным и раздраженным советам бабушки, я не под ноги смотрел, а куда-то перед собой.

Это для бабушки «куда-то», на самом же деле мечтательно вглядывался в ту самую заветную страну, которая казалась мне раем.

У Герберта Уэллса есть гениальный рассказ «Дверь в стене». Герой его, Лионель Уоллес, испытывает непреодолимое желание войти в зеленую дверцу, смутно догадываясь, что за ней его ждут необыкновенные и прекрасные вещи, и однажды входит-таки. У меня это произошло как раз 12 октября 1958 года, но до этого дня еще надо было дожить.

Итак, школа для меня оказалась закрытой, на работу 14-летнего шкета никто не взял бы – оставался техникум, где была какая-никакая стипендия и где через четыре года я получил бы профессию.

Так я оказался в аду, среди механизмов, цифр, чертежей и схем, которые и по сей день ненавижу люто. И по сей день все манипуляции с домашней техникой производит жена; я, признаться, не справляюсь даже с видеомагнитофоном, и когда требуется записать какой-нибудь фильм, а жене надо отлучиться, она оставляет мне подробную, как ребенку, схему, что за чем нажимать. Не скажу, что мне всегда легко разобраться в этом немудреном чертежике на клочке бумаги – что же говорить о запечатленных на огромных листах чудовищных конструкциях, по которым ползала указка преподавателя! С умным лицом взирал я на них минуту-другую, чтобы учитель заметил, какой я дисциплинированный, а потом тихонько опускал глаза к своей исписанной корявым почерком общей тетради.

На эту изрядно потрепанную тетрадь я возлагал большие надежды. Только она, верил я, могла распахнуть передо мной ту самую дверцу… Дело в том, что к концу второго семестра у меня по всем специальным предметам были двойки, отчисление нависало над моей головой все неотвратимей, и спасти меня могло разве что чудо. Либо – тетрадь, в которой я изо дня в день, забросив учебники и конспекты, строчил фантастическую повесть. Я был убежден, что ее напечатают, я получу гонорар, и тогда плевать мне на техникум.

Повесть была моим первым прозаическим опытом. Стихи давно писал, еще до школы – вернее, тогда еще не писал, поскольку писать не умел, а сочинял, говорил «в рифму». Потом, едва научившись грамоте, стал их записывать, а некоторое время спустя посылать в редакции, откуда мне исправно и вежливо отвечали. Тогда всем отвечали. Я эти рецензии-отказы внимательнейшим образом изучал, складывал в папочку и вновь садился писать. Бабушка приходила в ужас. Она считала, и не без оснований, что именно «писанина» (ее словечко) – причина моих неудач в техникуме, и отбирала ее у меня, прятала, а то и рвала. Обложившись для конспирации учебниками, я гнал свою фантастическую повесть о металлическом человеке, то бишь роботе, – тогда еще это была фантастика. На эту повесть, повторяю, была вся моя надежда. Но спасло меня – во всяком случае, от исключения из техникума – чудо.

Чудо явилось в виде беды, катастрофы, масштабы которой осознала лишь бабушка. Четырнадцать лет назад, когда мне было два года и четыре месяца, умер от туберкулеза ее муж, мой дед, который, по ее рассказам, обожал меня и от которого я, видимо, заразился. И вот теперь страшная болезнь взяла в оборот меня.

Это я теперь понимаю, что страшная. Это бабушка понимала. Это поняли в техникуме, где все мои двойки непостижимым образом исправились (вот и говорю, что чудо) и где после трехмесячного пребывания в тубдиспансере мне дали путевку в роскошный санаторий. А тогда, что страшная, не понимал. Всласть писал стишки, лирические и сатирические, писал юморески (повесть, кажется, так и осталась незаконченной) и чувствовал себя все ближе и ближе к вратам рая.

В санаторий бабушка переслала мне ответ из областной газеты, в котором сообщалось, что одна из моих юморесок была подготовлена к печати, но по техническим причинам в номер не попала. Мне предлагали показать еще что-нибудь.

Подготовлена! К печати! Маленькая бумажка с этими словами была почти что билетиком в рай, где начнется – конечно же, начнется! – совершено другая жизнь, удивительная и прекрасная. Ну что рядом с этим какой-то туберкулез!

Санаторий располагался в сосновом бору неподалеку от маленького, окруженного зелеными холмами городка Старый Крым. В Старом Крыму похоронен писатель Александр Грин; едва узнав об этом, я отправился разыскивать его могилу.

День был будним, на кладбище – ни души, и я не без труда нашел памятник под сливовым деревом. Так состоялось мое первое свидание с настоящим, известным на всю страну – и не только! – писателем. То, что писатель вот уже четверть века мертв, меня не смущало.

Спустя сорок шесть лет у меня выйдет книга «Семь великих смертей». Ее герои – Гоголь, Тургенев, Достоевский, Толстой, Чехов, Блок и Булгаков. Собственно, на сегодняшний день это последняя моя книга, но я надеюсь, что не самая последняя. Таковой, если судьбе будет угодно, суждено стать той, первые страницы которой я как раз набрасываю сейчас.