(Не) Сокровище капитана (СИ) - Шнейдер Наталья "Емелюшка" - Страница 19

Он приподнял бровь.

— Кажется, я все-таки научил тебя плохому. И какова же будет цена?

— Каюта. Я посмотрю того парня и сделаю все, что в моих силах, и я готова поработать с другими ранеными, если будет нужно. — В конце концов, опыт мне нужен так же сильно, как этим людям — помощь, ведь если… когда Джек меня выкупит, я буду следить за его здоровьем и здоровьем наших детей. — Но ты дашь мне отдельную каюту. По крайней мере до тех пор, пока не найдешь корабельного лекаря.

А это вряд ли случится скоро.

— Как же я проживу без твоего общества? — ухмыльнулся Генри. — Стал серьезным. Идет. Давай отправим вестников, я прикажу привести в порядок каюту, а пока этим занимаются, ты осмотришь раненого в салоне.

— В салоне?

— Да, я прикажу парню явиться. Нечего тебе делать в кубрике, даже с сопровождением. А потом сиди в каюте сколько душе угодно. Но имей в виду, завтрак тебе никто носить не станет, обеды и ужины ты по-прежнему будешь делить с нами.

Ничего, если отсутствие завтрака — плата за возможность уединиться, обойдусь. Поэтому я только молча кивнула.

— Ну что ж, тогда письма? — Генри встряхнул кистями, словно разгоняя кровь.

Мне ни разу не доводилось видеть, как создают магического вестника, и потому я смотрела во все глаза. Между сложенных ладоней капитана словно скатался клубок из серебряных нитей, вспыхнул — и на палец сел серебряный дрозд.

— Ну что, скажи что-нибудь своему разлюбезному Джеку, — ухмыльнулся Генри. — Чтобы он убедился: ты в самом деле моя гостья.

«Гостья». Он еще издевается! А я-то на миг поверила, что тот, другой Генри, которого он мне показал — сильный и надежный мужчина — существует на самом деле под маской разудалого капитана. Похоже, это была лишь игра.

— Ну так что? — настаивал он.

Я сжала сцепленные ладони так, что они заныли. Как можно сказать хоть что-то искреннее? Как найти слова под этим ехидным взглядом? Если я буду холодна и спокойна, Джек не поверит в мою любовь, но и говорить вслух то, что предназначено лишь одному, было невозможно, немыслимо.

— Джек, это действительно я. И я очень тебя… скучаю по тебе.

Перья птицы пошли рябью, словно вода, в которую бросили камень.

— Ну и хватит, — перебил меня капитан. Погладил волшебную птаху пальцем по голове, по спинке между крыльями. Усмехнулся жестко и зло. — Здравствуй, граф. Я — Генри Блад, помнишь такого? И помнишь ли эту девочку, которая души в тебе не чает — хоть, право, ты вовсе этого не заслуживаешь!

Как он смеет грубить! Как смеет вообще говорить, будто Джек не заслуживает моей любви?

— Леди Белла Бонни у меня. Пока ей ничего не грозит. Пока. Пятьсот золотых…

— Это же очень много! — не выдержала я. — Ты специально, чтобы он не…

— Помолчи, сокровище мое. По мне, ты стоишь куда дороже, а ведь я знаю тебя хуже, чем наш общий знакомый. — Голос его снова стал жестким. — В любое отделение Большого скайдорского банка на имя вице-губернатора Блада.

Вице-губернатора?

— Мне передадут. Как только я получу от них вестника, посажу леди Беллу на торговый корабль до Наровля и передам тебе название корабля. Сможешь встретить леди, если пожелаешь.

— Ты снова издеваешься! — не выдержала я. — Откуда взяться торговому кораблю?

— Сокровище мое, перестань лезть в мужской разговор и злить меня, — мягко произнес капитан, но от его тона у меня по спине пробежал холодок.

— Если же тебе жаль золота — можешь обойтись без него. Куда больше денег меня устроит личная встреча. Явись сам, и леди немедля отправится домой. Обещаю, что до тех пор, пока она не покинет остров, ты будешь в безопасности. — Он хищно усмехнулся. — А потом мы потолкуем. Один на один, как мужчина с мужчиной. Леди, конечно, будет оплакивать тебя… впрочем, судьба любит злые шутки и, возможно, леди Белла проронит пару слезинок по мне прежде, чем упасть в твои объятья.

— Нет, Джек, не согл…

Дрозд слетел с пальца Генри, выпорхнул в окно.

— Он тебя не услышит, сокровище мое. Как жаль, когда чистая душа искренне беспокоится о том, кто вовсе этого беспокойства не заслуживает!

— Не суди по себе! — выпалила я.

Он усмехнулся.

— Что ж, с одним разобрались. Давай теперь поговорим с твоими родителями.

Генри перенес свой стул ближе ко мне.

— Дай руки.

Склонился, сидя напротив, и я невольно отстранилась, пока не уперлась спиной в спинку — слишком уж остро ощущалось его присутствие. Сцепила пальцы.

— Зачем?

— Создать вестника. Я не слишком хорошо знаю твоего отца. И между нами нет связи.

— Поясни, пожалуйста.

Генри помолчал, подбирая слова.

— Вестника можно послать только тому, с кем связывают сильные чувства. Любовь — к родственникам, друзьям или женщине. Ненависть, как между мной и…

— Я поняла, — поспешно перебила я.

Слышать из его уст о Джеке было невыносимо.

— Привязанность к наставнику. Словом, нужно что-то, что отзывается в душе при воспоминании о человеке, которому предназначено послание. Но твоего отца я лишь несколько раз встречал в свете, и он не произвел на меня впечатления, уж прости. Впечатления настолько сильного, чтобы вызвать хоть какие-то чувства. Поэтому придется воспользоваться твоей привязанностью к родителю. Дай руки.

Он не стал дожидаться, пока я послушаюсь, потянулся сам, взяв мои ладони.

— Вот так. Да не дрожи ты, я не ем девиц на завтрак!

— Только на ужин, — не удержалась я от дерзости.

Все лучше, чем замереть от прикосновений и думать о том, что в его руках мои кажутся такими маленькими.

— Разве что некоторых, чересчур языкастых. Расслабься…

… и получай удовольствие, словно наяву услышала я. Залилась краской в бессчетный раз. Кажется, зря я не взяла с собой белила. Я ими почти не пользовалась, да и в монастыре подобные вещи вовсе ни к чему, но как иначе скрыть предательский румянец? Что же со мной творится, ведь я почти не знаю этого человека, почему он так на меня действует?

— Расслабь кисти, — негромко повторил он. — Как будто собираешься играть на клавесине. — Он потряс мои запястья точно так же, как когда-то делал преподаватель музыки. — Вот так, умница. А теперь сложи, будто держишь между ладонями мяч… клубок. И думай об отце.

От его рук словно исходило тепло, проникало сквозь мои ладони и собиралось между ними упругим комом.

— Нужно какое-то конкретное воспоминание?

— Что угодно, что вызывает у тебя сильные чувства. Не обязательно воспоминание, просто думай об отце.

«Теперь нам всем остается только молить Господа, чтобы в монастыре ты смогла отрешиться от мирского и спасти свою душу», — всплыло в голове. Я поежилась, словно снова оказалась там, дома, рядом с отцом. Сильные чувства. Какими они должны быть между выросшим ребенком и родителями? Любовь? Благоговение? Я искала их в себе, а находила совсем другое.

Страх. Беспомощность. Отчаяние. «Женский ум не способен понять!» — и я перестала даже пытаться объяснить. Смириться, правда, все же не смогла — ведь сказано в писании: «Отцы, не раздражайте детей ваших, но воспитывайте их в учении и наставлении». И там, кстати, не было оговорок, что учение нужно только сыновьям! Или дочь - не ребенок, а так, досадная помеха, которая все равно однажды покинет дом? Но тогда зачем господь дал мне разум и чувства?

Между моих ладоней появился серебристый шарик. Миг — и на мое запястье села сойка.

— Сойка, надо же, — протянул Генри.

— Разве это что-то значит?

— Значит. Потом расскажу. Погладь ее и скажи своим пару слов. Вообще-то само явление вестника должно бы убедить твоих родителей в том, что ты у меня, но иногда упрямство идет впереди разума.

А еще говорит, что он едва знает моего отца! Но что же мне сказать?

— Здравствуй, отец. — А следом вырвалось само: — Мама, я люблю тебя. Не плачь, все обойдется. Меня никто не обидел, капитан добр ко мне. Мам, все будет хорошо.