Неприкосновенный запас - Яковлев Юрий Яковлевич - Страница 58

• Предыдущая
• 58/135
• Следующая

Но человек всегда ждет счастья.

- Послушай, чадо мое, - оторвавшись от своих мыслей, обратился я к Гале, - ты могла бы расстаться с балетом?

- Нет! - Ее глаза слегка сузились, а локти сильнее прижались к бокам.

- Разве ты бы не нашла в жизни другого занятия?

- Но балет не занятие, он и есть жизнь.

- Ты в этом уверена? Может быть, ты просто не знаешь другого? Только балет?

Мои неожиданные вопросы не смогли ее обескуражить, не потому, что она была такая уж смышленая, - для нее и в самом деле не было иной жизни, не могло быть. Она получала по сочинениям тройки, но могла станцевать любой рассказ. Ей было дано это, а другого дано не было.

- Почему вы меня об этом спрашиваете? - вдруг забеспокоилась Галя.

- Я ищу разницу между тобой...

- ...и балериной политотдела? - закончила она.

- Ищу разницу, - сказал я, - а нахожу сходство.

- Не представляю себе, как вы могли жить без балета! - думая о своем, воскликнула Галя.

- Я и сам не представлял. Война все перепутала. Вернее, все расставила по своим, военным местам. Но даже война не могла обойтись без балета.

2

Наша батарея стояла на дамбе, отделяющей залив от низкого берега. Орудийные дворики, землянки, командный пункт, артпогребок были вырыты, вернее, выдолблены в теле дамбы. Запорошенный снегом лед залива казался полем, а пустынный берег, белый от снега, был неотличим от залива. И казалось, что наша батарея стоит на пустынном острове, отрезанном от всего мира. И вместе с тем, поднятые на гребень дамбы, мы были на виду у врага. Как старательно прятались мы от глаз врага в часы затишья и как отчаянно выдавали себя в бою грохотом четырех орудий и резким желто-красным пламенем, которое после каждого выстрела отрывалось от дульного среза. Пламя на мгновение застывало в воздухе, словно подавая предательский сигнал: батарея здесь, засекайте ее координаты, бейте.

Я вижу себя стоящим у орудия. Я пятый номер - установщик взрывателя. Мне не положено слышать ни выстрелов, сотрясающих дамбу, ни звона гильз, ни гнетущего, непрерываемого гула "юнкерсов", пролетающих над головой. Я должен слышать только данные - цифры 66, 67, 68. Я сжимаю коленками латунную гильзу, кольцо ключа набрасываю на острую головку снаряда и слушаю команды четвертого номера, который считывает с датчика данные взрывателя:

- 73, 74, 75...

Я не вижу ни летящих самолетов, ни шерстяных клубков разрывов в небе - у меня перед глазами деления.

- 77, 78, 79...

Я впиваюсь глазами в шкалу и медленно поворачиваю ключ. Мне тяжело дышать, а от сильного холода слипаются ресницы, и нет лишней руки, чтобы протереть глаза.

И вот она звучит, долгожданная команда:

- Огонь!

Я быстро, можно сказать, молниеносно снимаю с головки снаряда ключ и легко, словно он невесомый, передаю пудовый артвыстрел заряжающему. Я успеваю сделать два вздоха, и раздается грохот. Орудие вздрагивает. Земля под ногами ходит ходуном. Дымящаяся, стреляная гильза, как из печи, вылетает из патрона орудия, ударяется о стальную лапу крестовины лафета и падает на снег, и снег подтаивает от жара и тут же замерзает, превращаясь в ледяную корку. Резкий запах сгоревшего пороха ударяет в нос...

А у меня в руках уже новый артвыстрел. Он кажется тяжелее предыдущего. Глаза еле видят мелкие деления. Рука с ключом наливается тяжестью.

- 96, 97, 98...

И снова грохот, удар в грудь, всполох плотного огня и запах выстрелов, резкий, как вдох нашатыря. А затем долгожданная, неожиданная команда:

- Не заряжай!.. Нулевые установки!.. В укрытие!

До сих пор во мне живет эхо этих команд. Они означали конец боя. Вспышки гасли, стволы орудий опускались, и батарея сливалась с белизной заснеженной дамбы. Но мир - короткий военный мир - не наступал. Почти сразу после нашего поединка со стервятниками - так во время войны называли фашистские самолеты - на нас обрушивался шквал артиллерийского огня - нас засекала фашистская батарея. Мы едва успевали скатиться со склона дамбы и укрыться в своих похожих на норы землянках, как дамбу начинало трясти и двери ходили ходуном. Потом в месте разрывов на снегу загорались черные от земли и торфа звезды. От этих звезд шел пар.

В тот день, с которого началась эта необычная военная история, все было так же, как и в другие дни. Мы отстрелялись. Опустили стволы орудий угол места "ноль". Даже успели накрыть свои пушечки маскировочными сетями.

И тут дежурный связист крикнул:

- Корбута на КП!

Я побежал вниз, на ходу поправляя ремень.

В командирской землянке горела слабая лампочка от аккумулятора, и со света я не видел командира, только предполагал, где он находится, и в темноту выпалил:

- Товарищ старший лейтенант...

Но командир перебил меня:

- Здесь старший начальник - полковой комиссар.

Я растерялся: на нашу батарею редко заглядывали гости, да еще в таком большом звании. Но я поборол замешательство, приложил руку к виску и снова в темноту произнес:

- Товарищ полковой комиссар...

- Подойдите поближе, - из дальнего угла послышался низкий, немного сдавленный голос. - Здравствуйте.

- Здравствуйте.

Я уже привыкал к полумраку. И постепенно увидел полкового комиссара, сидевшего на топчане: невысокого роста, краснолицый, бритоголовый, с маленькими внимательными глазами, которые испытующе смотрели на меня, словно хотели узнать обо мне нечто такое, о чем я и сам не догадывался.

- Садитесь!

Я опустился рядом с ним на краешек топчана, словно получил не приглашение, а приказ сесть.

- Чем вы занимались до войны? - спросил полковой комиссар.

Вопрос был для меня таким неожиданным, что я замешкался, словно не мог сразу вспомнить, сомневался.

- Работал балетмейстером, - наконец ответил я.

Слово "балетмейстер" прозвучало для меня как позывной далекого, бесконечно дорогого времени. Я сразу вспомнил Аничков мост с четырьмя неукротимыми конями, Дворец пионеров, сцену и "Эх, тачанка-ростовчанка, наша гордость и краса...".

Вот "тачанка"-танец вырывается из-за кулис на необозримый простор сцены. И всем сидящим в зале начинает казаться, что они тоже мчатся следом за тачанкой. Давай, давай! Пулеметная тачанка - все четыре колеса! Нет никаких колес - есть ребячьи ноги, тоненькие, проворные, гулкие. Они и колеса, они и подковы. Четыре коня вразлет. Гей, гей!

• Предыдущая
• 58/135
• Следующая