Одиночка - Гросс Эндрю - Страница 38

— Фрау, ваш ход, — только и смог выдавить Лео, отводя глаза в сторону. Он замер, боясь оторвать взгляд от доски. Никогда в жизни его сердце не билось так сильно. Он пытался подавить напряжение, нараставшее под бесформенными лагерными штанами, молясь, чтобы оно не стало заметно.

— Да-да, конечно, мой ход, — улыбнулась она.

Шахматы отошли на второй план. Он боялся даже взять фигуру, чтобы случайно не коснуться ее руки. Желания, которым он давал волю лишь по ночам, лежа на койке и надеясь, что его сосед-литовец не проснется в неподходящий момент, теперь прорвались наружу и наполнили его страстью. Лео старался не встречаться с ней взглядом. Он был в растерянности, не зная, что делать.

Когда он наконец осмелился поднять глаза, она смотрела на него.

Он подставился под обмен фигурами, который она приняла. Ходы производились быстро. Четыре, пять ходов, разменянные ладьи, пешки, конь за слона. В какой-то момент в стремительном мелькании ходов их пальцы соприкоснулись. И на этот раз они не отдернули руки.

Их взгляды встретились.

— Ты знаешь, что я не могу защищать тебя вечно, Лео, — в ее голосе не было настойчивости, только печаль. И во взгляде тоже.

— Я знаю, мадам.

— Грета.

Он кивнул, сглотнув.

— Ты можешь так называть меня. Скажи это, Лео.

Он вдохнул. В груди у него бушевала буря. Пришлось собрать все силы, чтобы произнести вслух ее имя. Он произнес едва слышно, одними губами:

— Грета.

— Вот видишь, — улыбнулась она.

Он улыбнулся в ответ. И почувствовал движение в чреслах. Что происходит…

— Гедда! — позвала она горничную, находившуюся в другом конце дома.

Полминуты спустя та показалась в дверях гостиной.

— Фрау Акерманн?

— Сходите в магазин, в город. Я вспомнила, муж просил подать ему вечером мороженое к штруделю.

— Мне кажется, у нас есть мороженое, мадам. Я сейчас…

— Фруктовое мороженое, Гедда. С любым вкусом. Я уверена, вы сделаете правильный выбор.

Горничная помялась, стоя в дверях, затем произнесла:

— Да, мадам.

Партия была окончена. Но они сидели не шевелясь. Они просто ждали. Минуты тянулись, одна за другой… Наконец задняя дверь захлопнулась.

— Полагаю, ты — девственник? — спросила его фрау Акерманн.

Лео сглотнул. Он хотел ответить отрицательно, каждая клетка его тела была охвачена паникой.

— Ну же, Лео, мне ты можешь признаться. Курт — единственный мужчина, с которым я была. Все хорошо.

Он понимал, что ничего более опасного в его жизни еще не было. Даже ответ на этот вопрос таил в себе смертельную угрозу. Если сейчас случайно войдет ее муж или она когда-нибудь проговорится об этом, он будет трупом через секунду после того, как тот расстегнет кобуру.

— Да.

Она поднялась, обошла вокруг стола и встала перед ним. Ее полные груди оказались прямо напротив его глаз, он слышал ее дыхание, видел ее изгибы. Она положила его руку себе на бедра. Глаза ее стали влажными, в них была боль.

— Я хотела бы остановиться, Лео, но я не могу…

— Я знаю.

Широко расставив ноги, она села на кресло напротив. Он больше не мог скрывать купол, поднявшийся на арестантских штанах. Она медленно расстегнула платье. Одна пуговка, вторая…

— Сюда, положи сюда, — прошептала она, взяв его руку. Она положила ее под платье, на бюстгальтер. — Вот так. И сюда…

Она взяла его вторую руку и положила ее себе под юбку, гуда, где было ее белье. Там все было мягким и влажным. Он неотрывно смотрел ей в глаза.

— Разве ты хочешь умереть девственником?

Лео сглотнул. Он почти не мог говорить.

— Нет.

— Ты можешь поцеловать меня, — она приблизила к нему свои губы и засмеялась. — Знаешь, если бы он сейчас вошел, он убил бы нас обоих. Ты готов умереть вместе со мной, Лео?

Он вгляделся в ее прекрасные глаза:

— Да.

— Ты понимаешь, почему я это делаю?

Он не ответил.

— Потому что ты хороший. И еще я хочу, чтобы ты познал это. Хотя бы раз.

Она взобралась на него и посмотрела на его полосатые штаны. Он никогда и не предполагал, что у него будет такая эрекция. Лео вспыхнул и попытался прикрыться.

— Не надо, — она убрала его руку. — Не надо стыдиться. — Ее улыбка подбодрила его. — Доверься мне, Лео… — она положила его руки себе на бедра и начала медленно двигаться. — Сегодня ты уйдешь отсюда самым счастливым человеком. Это не сравнить с яблоком…

Он находился в лагере.

Блюма распределили в бригаду, которая строила дополнительные бараки в основном лагере. Он увидел заключенных. Худые, с запавшими глазами, в мешковатых полосатых робах, кожа у многих покрыта язвами. Они сновали, словно мыши, стараясь оказаться на шаг впереди своих охранников, которые орали и подгоняли их дубинками. Многие выглядели настолько больными и избитыми, что вряд ли у них были шансы дожить до вечера. Никто не смотрел в сторону наемных работников. На помосте посреди главного двора на всеобщее обозрение был выставлен повешенный — с вывернутой шеей он болтался на виселице. Очевидно, что это было сделано в назидание всем остальным. Забивая гвозди и шкуря кровельные балки, Блюм ни на минуту не переставал ощущать приторный запах, доносившийся от соседнего лагеря. Тонкое серое облако, которое собралось, когда они прибыли на место, так и висело в небе. Их убивают в газовых камерах сотнями. Тысячами, — говорил ему Стросс. И вдруг, посреди запредельной жестокости и беспросветных мучений, которым подвергались эти несчастные, Блюм услышал, как где-то играет оркестр.

Каждый просто выполнял приказ и не высовывался.

В полдень бригаду покормили жидкой безвкусной похлебкой: это была вода, в которой плавали картошка и капуста: к ней выдали по куску черствого хлеба. Несколько проходивших мимо заключенных бросали жадные взгляды на это пойло, видимо им оно казалось пиром. Блюм с удовольствием отдал бы свою баланду кому-нибудь из несчастных, но им строго-настрого запрещалось входить в контакт с лагерными. Блюму меньше всего было нужно, чтобы его выгнали. Он прибыл сюда на задание, напоминал он себе, и как бы ему ни было больно все это видеть, он должен стараться делать свою работу как можно лучше и оставаться в тени. Натан натянул кепку пониже на глаза. Охранники не обращали на них никакого внимания. Блюм дожидался удобного момента — в конце дня, когда бригады будут сходиться в одном месте. Это стоило ему драгоценного времени, но уйди он раньше — его отсутствие будет замечено. Немцы непрестанно считали их и пересчитывали, строили всех в шеренги. Когда все вольнонаемные соберутся вместе, если нестыковка и обнаружится, они никогда не узнают, по чьей вине она произошла. Как только он переоденется, найти его в таком огромном лагере будет невозможно.

Забивая стыки, Блюм вглядывался в лицо каждого проходившего мимо обладателя полосатой робы. Он заранее отрепетировал, что будет говорить Мендлю, когда увидит его. Натан предвидел шок и недоверие, которые, без сомнения, испытает тот, услышав: Я пришел за вами, профессор. Но никто из окружающих не подходил под описание. Не говоря уже о возрасте: Блюм понимал, что любой человек пятидесяти семи лет будет выглядеть здесь глубоким стариком. Мы даже не знаем, жив ли он еще, — признался ему Стросс. Вот это будет полный абсурд, подумал Блюм, помогая укладывать и прибивать балки под плоскую крышу, — пройти весь этот путь, рисковать жизнью и, возможно, навсегда остаться в лагере, и все ради покойника. Мертвеца. Человека, который уже никому не сможет помочь. Глядя на обритых, худых как смерть копошащихся существ, больше похожих на тени, чем на людей, Блюм начал подозревать, что такой исход был весьма вероятным.

Солнце клонилось к западу. Он прикинул, что скоро пять и работать им оставалось совсем недолго. Пора выбрать правильный момент для следующего шага.

Через несколько минут весь лагерь пришел в движение. Количество заключенных увеличилось в разы: теперь их были тысячи. Возвращаясь на территорию лагеря через главные ворота, они тащились, еле передвигая ноги, согбенные и изможденные. С интервалом в десять метров шли охранники. Некоторые из них тоже были одеты в полосатые костюмы, но держали в руках дубинки, у некоторых на груди были нашиты зеленые или синие треугольники. Они подгоняли толпу криками и ругательствами — так направляют скот в стойло. Всех возвращавшихся узников выстраивали в шеренги на главном дворе. В тележках везли умерших — скрюченные тела, торчавшие в стороны конечности, разинутые в немом крике рты. Те, кто не дожил до вечера.