Словами огня и леса Том 1 и Том 2 (СИ) - Дильдина Светлана - Страница 156

— Не стану говорить о нем худого — но, останься Соль здесь, она была бы жива и была бы счастлива, не сомневайся. А я… вижу, как теперь собираются разрушить и твою жизнь, понимаешь?

— Чего мне остерегаться? — спросил Огонек, надеясь — вот скажет сейчас что-то важное. .

— Если бы я сама знала, чего… Кави обещал глаз с тебя не спускать, но ведь этого мало!

Она собиралась еще рыдать, кажется, но Лиа бесцеремонно выставила ее за дверь.

Поутру Лачи скользнул по нему взглядом, выглядел очень озабоченным и занятым. Но все же кивнул мимоходом, бросил “после поговорим”, и до сих пор это “после” на наступило. Огонька держали в другой части кавалькады и на привалах ненавязчиво не подпускали к Лачи. А вскоре он перестал и пытаться — смотреть по сторонам было интересней, чем гоняться за Главой Хрусталя.

Потянулись нескончаемые широкие уступы, перемежаемые отсыревшими плато: гигантская лестница, ведущая к едва видимым вдали темным лесам. Еще нескоро нырнет в них отряд, пока вокруг травы, кусты, редкие рощицы — чем ниже спускаются всадники, тем выше вокруг растения. Теперь Огонек не был пленником, и пропало желание нырнуть в заросли, раствориться в них при первой возможности. Он просто дышал, слушал, смотрел — и заранее готовил себя к возвращению, когда будет снова лишен всего мира, заперт в каменных сотах. Но эта подготовка не вызывала печали, возвращение будет нескоро, пока же хотелось петь: давно не делал этого во весь голос, только на лугах, когда бродили с Лиа от селения к селению.

И теперь не осмелился, но мурлыкал себе под нос, когда не трясся в седле. Разные песни: слышанные от родителей, от приятелей в Тейит, и даже ту, под которую танцевала Киаль.

На привалах Кави и пара его приятелей взялись учить Огонька владеть оружием, да и просто телом своим, чтобы первый попавшийся ёжик не загрыз насмерть. “Ёжика” полукровка проглотил, не поморщившись, лишь посмеялся. Насчет тела наотрез отказался. Он помнил южан, помнил их схватки… и тренировки во дворе дома Кайе. Почти ощутимую боль вызывали эти воспоминания, и не готов был каждый раз через нее перешагивать.

А оружие — почему нет?

Хараи, смешливому, с чуть вздернутым носом, было заметно меньше весен, чем Кави, и с Огоньком он сошелся ближе. Показывал, как бросать короткие дротики, ножи и камни из пращи, стрелять из маленького округлого лука — первое давалось Огоньку на диво легко, но к луку никак не мог приспособиться, и вскоре от него отказались.

— Тебя когда-то учили, — задумчиво промолвил Хараи, наблюдая за солнечным бликом на мишени, в которой торчал брошенный подростком дротик. — Не помнишь, ты охотился раньше?

— Не помню. Рыбу ловил, это знаю точно. Ловушками, руками, острогой. Но убивать мне, кажется, не нравилось никогда. Только ведь мы жили в лесу, отец не мог оставить меня беспомощным — наверное, это он показывал что-то. А когда я остался один, то ловил лягушек, собирал насекомых, ракушки, иногда ставил силки.

— А твоя мать охотницей не была?

— Нет, ни она, ни Киуте. Я думал, женщины севера… — начал Огонек, и смущенно замолк.

— Тихие и домашние? Посмотри на Элати. Это Лайа терпеть не может дальние дороги и лес, а Элати все нипочем.

“Отчего же Атали гордится не матерью — теткой?” чуть не сорвалось с языка; и сорвалось бы, успей они с Хараи сдружиться сильнее.

— Скажи, южанки красивые? — весело спросил молодой охотник.

— Почему бы им не быть красивыми, народ-то ваш и их от общего корня, — пробормотал Огонек, чувствуя, как раскаленная лава заливает уши и щеки. Вспомнил ту девушку с алым поясом в городе, домашних служанок, задорных и острых на язык, и Киаль — а больше и не видел толком. И северянок как-то не доводилось рассматривать. Кроме Атали — она тоже ничего, но она еще маленькая. Как белый цветок под водой — вроде заметно, а толком не разглядишь. А Киаль… с ее даром она могла быть и совсем некрасивой, все равно это чудо. Вспомнились ее плавные танцующие движения, гладкая кожа, по которой скользили солнечные блики и блики от зажженного южанкой огня, пышные волосы, переплетенные с висячими золотыми цепочками. Темные смеющиеся глаза, и смех горловой — сотней бубенчиков. Такая… необыкновенная. И добрая. Только вряд ли когда-нибудь снова ее увидит.

**

Город встретил девушку, облекшись в туманную дымку. Пробираться через плотный туман было неприятно — знакомые с детства лестницы и уступы, казалось, таили подвох, готовы были вынырнуть неожиданно или, напротив, исчезнуть из-под ног. Купленная в Уми сильная грис осталась внизу — по лестницам ей не подняться.

Дорога из Уми домой далась Этле с трудом, разом кончились силы — а ведь оттуда до Тейит добиралась не одна по лесам, дрожа от страха, а с надежными провожатыми, в тепле и сытости, разве что постоянно сырой воздух вкупе с усталостью сделал свое дело, и она чувствовала себя нездоровой.

И щемило, щемило сердце… давно уже. Девушка предпочитала думать, что виной тому — поначалу дорога, теперь — разлитое в воздухе молоко. А брат… он молчал. И даже во сне не отвечал на призыв. Новостей же из Асталы в Уми не знали.

Если что плохое, я бы почуяла, утешала себя северянка. Он просто закрылся, в далеком детстве порой делали так — пытались понять, насколько сильна их связь. Нить, которая трепетала не ветру, теперь надежно была придавлена камнем к земле… почему? Ведь у близнецов и секретов, почитай, не было друг от друга.

Этле поджидали слуги — удивленные, немногословные; они лишь переглядывались, готовя девушке теплую ванну, расставляя перед ней на столе кушанья. Девушка не сомневалась — заранее предупредили. Но не было ни Лачи, ни других родственников, ни даже отца — только безмолвно сновавшие слуги, казавшиеся частью тумана, что окутывал Тейит снаружи.

Девушка пила сладкий мятный настой, по которому скучала в Астале, и едва заставляла себя глотать кусочки медовой лепешки. Почему никто не спешит хотя бы поговорить с недавней заложницей? Она не ждала бурной радости, знала, что виновата — но и пустоты вокруг не ждала.

Пустота была не только вокруг — в сердце тоже.

Немолодая служанка расчесала Этле волосы после ванны, распущенные, оставила сохнуть. Сунула девушке под нос серебряное зеркало — Этле не хотела смотреть на себя, но все же случайно увидела собственное отражение. Запавшие глаза, обтянутые кожей скулы… дорого дался путь. А ведь там, с помощью Чиньи, почти начала себе нравиться…

Оттолкнула зеркало. Какая, в сущности, разница!

Туман понемногу развеялся, открывая закат. Когда небо стало малиновым, Этле уверилась, что никому не нужна, и собралась идти самостоятельно разыскивать родственников. В груди закипало очень неприятное чувство, и слишком сильным было ее беспокойство — ведь какие-то вести наверняка получены! Просто отвратительно держать ее в неведении.

На пороге она столкнулась с той же служанкой, которая явилась ответом на пожелания Этле.

— Мне велено проводить тебя…

Против ожидания, девушку повели не в покои кого-нибудь из родных; напротив, скоро идущие покинули жилую часть каменного сооружения и стали спускаться вниз, в галерею, где сама Этле бывала от силы раза два. Стены галереи обильно были украшены каменными изображениями — штрихами намеченными в стенах или выпуклыми. И все это были птицы. Из драгоценного зеленого нефрита, черного обсидиана и белого кахолонга, самые разные птицы. Этле шла, невольно рассматривая барельефы — многие из них казались красивыми, многие устрашали, как например, полный злобы стервятник, терзающий добычу. Взгляд стервятника ощущался спиной, когда Этле уже миновала неприятное место. Наконец служанка отступила назад, указывая на ступеньки, ведущие вниз, в просторную комнату. Этле шагнула на первую из них, не обращая более внимания на провожатую.

Комната с Кругом Птиц… та, где на стенах и потолке высечены десять воплощений будущего и прошлого. Они спят, но порой оживают и предсказывают грядущее.