Расписание тревог - Богданов Евгений Федорович - Страница 29

— Держите!

Барышев поблагодарил; дело пошло много быстрей и легче.

— То-то! — сказал конопатый.

— Слушай, — улыбнулся Барышев. — А ты почему такой конопатый?

Стекольщики загоготали.

— Он у нас не конопатый! Он крапчатый!

— А через сито загорал! — ответил конопатый и захохотал сам, откровенно радуясь, что нашелся ответить в масть, никого не обидел и себя не посрамил.

— Коля! — сказал он щедро и протянул руку.

Когда Барышев покончил со вторым щитом и перенес готовые мостки, миролюбивый обратился к нему уже без всякой дипломатии:

— Интересно узнать, это вас жильцы наняли?

Барышев пилил, собираясь с ответом.

— И по сколька́ с носа? Поди, копеек по двадцать?

— А тебе мало? — оборвал его старшой. — Если с кажной квартиры, хм… рублей восемьдесят получается… Вон домина-то какой.

— Да я просто так, — сказал Барышев. — Размяться захотелось.

— А-а, — протянул миролюбивый. — Конечно, ежели труд умственный, размяться хорошо. Голова отдыхает. Вы кто по специальности будете?

Барышев не любил называть свою профессию без нужды; люди тотчас начинали рассказывать о болезнях и просить совета. Но здесь все были здоровы, как волы, и он сказал правду:

— Врач.

— Да что вы! — обрадовался миролюбивый. — Посоветуйте, что делать: как с вечера выпью, так наутро голова разваливается! На два полушария! Иногда на три!

— Настаивайте на ампутации, — сказал Барышев.

Стекольщики дружно расхохотались.

И тут впервые за все время заговорил четвертый — напарник миролюбивого. Слова у него выходили туго, и он для облегчения выпячивал тяжелые губы:

— А можете себе представить, мужики… Я вчера прочитал, что такое Вселенная… Я ужаснулся. От самой близкой звезды свет идет триста лет… с гаком! Жуткое дело…

Барышев, прислушиваясь к их мирной беседе, улыбался — рассеянно и устало. Как всегда, физическая работа принесла ему покой и умиротворение; он пилил и пилил и нет-нет да оглаживал взглядом дощатую стежку, что двойной линией пересекала топь.

По мосткам уже ходили в обоих направлениях. Встречающиеся вынуждены были обняться, чтобы разминуться. Когда встретились Крупеник и Пунтаков, Барышев рассмеялся от удовольствия. Крупеник брюзгливо перекосил лицо, комендант выругался, но иного выхода не было — обнялись. Проходя мимо Барышева, Крупеник спросил с обидой:

— Почему не было объявления о субботнике? Вечная история — никто никогда ничего не скажет!

— Успокойтесь, никто ничего и не объявлял. Я сам.

Крупеник потоптался, обдумывая, нет ли ему какого ущемления в ответе врача, ничего не нашел, однако же и не уходил, сопел заложенным носом.

Подошел Гогелия, положил Барышеву руку на плечо:

— Молодец, Серожа! От всего дома тебе спасибо. И пойдем, пожалуйста, чачу пить за твое здоровье.

— Мартышкин труд, — сказал Крупеник. — В понедельник поедут машины и все разломают. Вспомните тогда, что я говорил.

— Лучше бы ты ничего не говорил, дорогой, — сказал Гогелия. — Лучше бы ты молчал, как это благородное дерево. И выделял кислород.

Крупеник стерпел, только асимметричное его лицо стало еще обиженнее.

— Так как, Серожа? — с надеждой спросил грузин. — Пойдем? Чача тутовая, чистая, как слеза!

Барышев отказался и на сей раз. Ныли плечи, горели ладони, но урок свой он еще не исполнил, еще оставались два неразрезанных щита.

— Не надо, я сам! — запротестовал он, когда Гогелия и Крупеник понесли к тротуару готовые звенья. Но встать сил не хватило, не смог разогнуть спины.

Стекольщики уже кончили свою работу и подошли к нему.

— Черт знает что такое. Заедает, и все! — сказал Барышев.

— Так это у вас опять развод свело! — Коля крапчато-конопатый оттеснил Барышева. — Ну-ка, я попробую! Оно самое, свело, — продолжал он, допиливая его зарез. — Разве ж это пила?

Он распилил всю поперечину и протянул ножовку старшому:

— Вась, скажи свое слово. Это пила?

— Барахло, — рассудил старшой, с презрением осмотрев зубья и запуская ножовку в сырое дерево.

Попробовать, какая никудышная ножовка у доктора, напросился миролюбивый. Он тоже сошелся с товарищами в оценке ее режущих качеств.

Последний разрез сделал молчун, но говорить ничего не стал, только вытянул губы и почмокал неодобрительно.

Мостки получились ровные, как строка, и соединили дом с бетонированной площадкой, откуда можно было уже сухой ногой ступить на шоссе.

Утром следующего дня Барышев стал свидетелем ссоры между бригадиром стекольщиков и водителем самосвала, переехавшим мостки в двух местах.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

В палате оказалось всего двое: пожилой, в седом ежике, краснолицый мужик и паренек на вид лет восемнадцати, а то и меньше, с усиками и длинными волосами. Некоторое время они молча наблюдали за Зуевым. Мужик пучил глаза, молодой щурился, грыз кулак.

Зуев прошел к свободной койке, сунул в тумбочку целлофановый пакет с утренними принадлежностями, лег поверх постели и заложил руки за голову.

— Здравствуйте, — сказал он.

— Здорово ночевал, — сипло отозвался мужик и продолжал прерванную его приходом ссору. — Поскольки ты отпетый фулюган и где тольки тебе подобрали… а я человек заслужонный, я во фронтах участвовал!

— Ну и молодец!

Минут пять стояла зловещая тишина. Затем мужик выдвинул из тумбочки ящик, извлек оттуда карандаш и тетрадку и стал писать, диктуя себе по слогам:

— «Иуристу Министерства Обороны С.С.С.Р. по делам. Заявление на гражданина Брагина Александра. Поскольки таковой есть отпетый фулюган и где тольки его подобрали, прошу принять санкцию».

— Кончайте, ребята, — сказал Зуев. — Ты, паренек, мог бы и поуважительнее. Человек тебе в отцы годится.

— Видал я таких отцов!

— С чего хоть вы завелись-то?

— У меня завод с пол-оборота, без капли бензина! — сказал молодой, садясь на постели. — Шуток не понимает, старый хрен!

— Шутка шутке рознь, — заметил Зуев.

— Да понимаешь, нашел я утром винтик, от какой-то больничной установки, — начал объяснять молодой.

— Нашел? Положи к себе, если так пондравился! — заорал мужик.

— Тише, тише, ребята.

— Ну, правильно, Яклич! Мы тут опухнем, если будем как колоды лежать!

— Врачи поумней тебя! Говорят — лежать, значить, надо лежать!

— Ну слушай, друг. Беру я этот винтик и подсовываю Якличу в электробритву, в чехольчик. Тот бриться как раз собрался. Открывает чехольчик — винтик лежит. Отдельно! «Девы-бабоньки, откеле же ты выпамши?!» — Молодой захохотал. — Я говорю: давай попросим старшую сестру, пускай снесет в мастерскую! Яклич — к сестре. Та его посылает от себя на три буквы в сторону. Тут, говорит, больница, а не металлоремонт! Мы к лечащему врачу, к Ирине Леонидовне. Так, мол, и так, вот видите, винтик выпамши? Она говорит, а шарики у вас на месте? — Молодой снова расхохотался. — В седьмой палате хромой старичок лежит, часовщик. Я говорю: Яклич, сходи к, нему, колбаски снеси, сальце-яйце, может, он отремонтирует. Пошел Яклич. Но с пустыми руками. Он у нас сильно скромный насчет поделиться с товарищем. Ну, короче, поковырялся старичок в бритве, ставит диагноз: покупай новую. Приходит Яклич сам не свой: как же, почитай двадцать лет работала, а тут винтик выпамши. Жалко! Я его утешаю, по-моему, говорю, у меня один раз такая авария тоже была. Дай-ка посмотрю! Но с условием. Тащи из холодильника курицу. Яклич зубами поскрипел, принес. Оприходовали. Беру я этот винтик и в форточку. Теперь включай, говорю, свой трактор. Включает Яклич, бритва работает, как часы. Ну, чаю попили. Тут до Яклича доходит, что винтик никакого отношения к его бритве не имел. Пристал ко мне: ты подложил? Я, дурак, сознался, думал, посмеемся вместе! А он рогом попер.

— Ладно, ладно, — сказал мужик. — Найдем на тебе управу, лобочес. Так и зарегистрируй. Вот этот новый товарищ мене поддержит. Тебе как зовут?