Расписание тревог - Богданов Евгений Федорович - Страница 37

— Вячеслав, ты где? — усмехнулась Нона.

— Знаешь, когда я подходил к дому, такой лежал снег… Сказка.

— Ночью обещали оттепель, — сказала Нона.

Стабельскому захотелось обнять ее, Нона встала и подошла к окну, отдернула штору.

— Полюбуйся, дождь.

Стабельский уронил руку, тяжело вздохнул. А Кравец и Наташка, похоже, снова сцепились.

— Ну и парочка, черт бы их побрал, — пробормотал он. — Акселеранцы.

— Что за выражения, Вячеслав!

— Наташа! Вениамин! — перекрывая музыку, позвал Стабельский. — Идите сюда!

— Что ты задумал?

— Сейчас увидишь.

Молодые подошли к нему.

— Друзья мои! Существует обычай делать обрученным подарки. Прошу внимания. Жениху я дарю улыбку. Наташка, смотри! — Стабельский растянул рот до ушей. — Ничего подарок?

— Оригинально, — сказал Кравец.

— А за подарком невесте я должен отлучиться!

Стабельский поднялся с кресла и ушел в спальню. Выдвинул ящик письменного стола, извлек из-под груды бумаг коробку с феном. Распечатав коробку, вытащил фен и, держа его как пистолет, подкрался к двери, чтобы внезапно открыть ее и произвести необходимый эффект.

И — замер с открытым ртом.

Злым, совершенно незнакомым голосом Нона отчитывала Наташку; что-то бубнил Кравец; Наташка, как заведенная, твердила одно и то же: «Не могу больше, не могу, это подло, поймите, подло!»

Еще не догадываясь, но уже предчувствуя страшную догадку, Стабельский вбросил себя в гостиную и, ударившись с разбегу о их молчание, застыл с феном в вытянутой руке.

— Что это у тебя? — спросила наконец Нона.

— Подарок… — мучительно обретая речь, ответил Стабельский. — Это наш с тобою подарок Наташе и Кравцу. Сушилка для волос. Совершенно необходима, если… Очень удобная. Прошу.

— Спасибо, — выдавила Наташка.

— А где коробка? — спросила Нона. — Нужно положить в коробку. Как можно дарить вещи без упаковки?

— Коробка на письменном столе, — сказал Стабельский. — Ты достань какую-нибудь ленточку… перевязать.

— В самом деле, — сказала Нона, не двигаясь с места. — Где-то у меня есть шелковая тесьма.

— Вот и принеси, — сказал Стабельский.

— Пойду поищу.

— Приятная вещица, — сказал Кравец. — Большое спасибо, Вячеслав Аркадьевич. Мы с Наташей очень вам признательны.

— Я… рад, — сказал Стабельский. — А почему выключили магнитофон? Танцуйте! Что же вы?

— Я не хочу! — С глазами, полными слез, Наташка выбежала в прихожую.

— Что с ней, Вениамин? — спросил Стабельский. — Так нельзя. Верните ее.

Кравец коротко, со страхом, на него взглянул.

Наташка, всхлипывая, пыталась открыть замок.

— Наташа, что случилось? — Кравец встал от нее поодаль и косился на свое отражение в зеркале. — Я был неправ. Я прошу прощения.

— Кто же так девушек уговаривает? — сказал Стабельский, стараясь занять глаза чем-нибудь надежным, устойчивым. Все было безлико и зыбко. — Так вы не родственник Леониду Леонидовичу Кравцу?

— Нет… А кто это?

— Милейший человек, — сказал Стабельский.

— Наталья! — властно позвала Нона. — Возьми себя в руки.

Наташка покорно вернулась в гостиную, Кравец бережно поддерживал ее под руку.

Стабельский снова включил магнитофон и сел на свое место. Нона опустилась в соседнее кресло. Перевязывая ленточкой коробку с феном, спросила вполголоса:

— Ждешь покаяния?

— Ты… Ты и этот юнец. Нона! — сказал Стабельский.

— Я и этот юнец. Почему бы нет? В конце концов я должна любить кого-нибудь, кроме тебя.

— Что ты хочешь сказать?

— Ты знаешь.

— Но послушай, Нона, дети внесли бы хаос в нашу жизнь!

— А я мечтала об этом хаосе. Твоя мать была счастливой женщиной. Знал бы ты, как я ей завидовала!

— Но этот спектакль, Нона! Зачем? — Стабельский едва не застонал от унижения.

— Просто хотела поберечь тебя, твое самолюбие. Как оберегала восемнадцать лет. Ты ничегошеньки не знаешь, что было в эти годы. Ты даже не представляешь, какие потрясения я пережила в одиночку. Сколько я утаила от тебя такого, что могло бы разрушить твое представление о жизни, твои незыблемые правила и установки. Ты ничего не замечал. Или не хотел замечать?

— Я адвокат, а не следователь.

«Будь проклят домодедовский автомат, — подумал он. — Будьте прокляты все телефоны мира».

— Кстати, — сказала Нона. — В ваших премудрых кодексах есть такое понятие…

— Кодексы у нас общие.

— Я имею в виду презумпцию невиновности. Обвиняемый не считается виновным, пока его вина не доказана, так? Поскольку уликами против меня ты не располагаешь.

— А если бы Наташки не оказалось дома? — сказал Стабельский. — Кого бы ты позвала на роль невесты?

— Да не убивайся ты понапрасну! До постели у нас не дошло. К сожалению.

Стабельский стиснул пальцы в кулаки, чтобы унять дрожь, ушел на кухню и затворил дверь.

Столик, плита, полки, — все было чисто вымыто, протерто до блеска и стояло на своих местах. Лишь на подоконнике косо лежала утренняя газета с двумя следами от кофейных чашек.

Стабельский долго всматривался в нее, потом положил в раковину, пустил воду и стал отмывать пятна.

Шестнадцать пожилых женщин, в парадных прическах, со жгучими, только что наведенными бровями, с ярко накрашенными губами, чинно расселись вокруг стола заседаний.

Возглавляла их Капитолина Акимовна Лушникова, заслуженная доярка, по этому случаю при орденах и медалях, со Звездой Героя.

Предрик Лещов слегка растерялся:

— Да вы что, товарищи?! Всей деревней заявились?!

— Только ветераны труда, — отвечала Капитолина Акимовна. — И то не все.

— Что ж я парторга не вижу? Конечно, болен?

— Да, прихворнул.

— Знаем мы эту тактику. И председателя нет? Ну-ну!

— У нас, Сергей Иваныч, свои головы на плечах. — Капитолина Акимовна откашлялась, приготовилась излагать дело.

Лещов остановил ее, вызвал секретаршу:

— Зина, поставь, пожалуйста, самовар… Два поставь! Второй возьми в отделе культуры.

Привычку поить посетителей чаем за ним знали. Сей же час на столе появились кошелки и узелки. Лещов округлил глаза, но было уже поздно, на столе уже громоздились баночки с вареньем и морожеными ягодами, домашнее печеньице, прянички и каралечки.

Капитолина Акимовна сдвинула с предриковского стола бумаги и разложила пирог с груздями. Поклонилась:

— Для вас старались, Сергей Иваныч!

— Как знали, что чайком нас попотчуете! — заговорили все разом. — Вот хорошо-то, подорожничков догадались испекчи! Кушайте на здоровьичко, товарищ Лешшов! Не стесняйтеся, моего отведайте! И моего! Это все наше рукоделье!

Лещов рассмеялся, сдаваясь.

— Ну что ж, отведаем!.. Зина! — сказал он в микрофон. — Что у тебя с чаем?

— Несу! — ответила в динамик Зина и вскоре появилась в дверях с самоваром.

Антиповна, сидевшая с краю, вскочила ей помогать. Зина от помощи отказалась:

— Сиди, тетенька!

Тем же путем она принесла второй самовар и, уходя, не удержалась от восхищенной улыбки:

— Ну вы и даете!

Капитолина Акимовна ей подмигнула — все шло так, как и было задумано.

— Дело, значит, у нас такое, Сергей Иваныч, — начала она. — Обращаемся с просьбой переименовать наш колхоз.

— Что ж, это ваше право.

— Право наше, а власть ваша! — вставила Марья Спиридоновна.

— Сейчас мы называемся «Просвет», — продолжала Капитолина Акимовна. — А что это обозначает — просвет? Щель! Вот, а мы идем широкой дорогой!

— В сторону коммунизьма, — подсказала старуха Шапошникова.

— Какое же вы предлагаете название? — кивнув, спросил Лещов.

— Имени Рудольфа Прокопьевича Кузнецова.

Лещов опешил:

— Это какой еще Кузнецов?!

— Наш военный председатель! Вы его не захватили, вы тогда еще малой были.

— До пятьдесят пятого года робил!

— С сорок третьего и до пятьдесят пятого!