Расписание тревог - Богданов Евгений Федорович - Страница 57

В противоположном углу зала не спал еще один пассажир, отставший от своей группы и дожидающийся оказии. Он был дагестанец, я узнал об этом еще вечером в буфете, где он требовал дагестанского коньяка. Ему предложили спирту хантымансийского розлива, и он, глубоко уязвленный, с достоинством отказался: «Какой ти бедный, девушка! Почему такой? Пиржай Дагестан, я, Али Мухаметов, подару тибе бочку старого коньяка!» Уже отойдя от стойки, он спохватился, что едет не в Дагестан, а как раз наоборот, и внес поправку: «Через год пиржай, в отпуск ехат буду!»

Али Мухаметов сидел по-турецки, бросив на пол бурку, сосредоточенно изучал мозоли на раскрытых ладонях. Я все время ощущал какое-то неудобство оттого, что он сидит так, в полном молчании и одиночестве; даже уборщица обходила его стороной — то ли не замечала, то ли опасалась его угрюмых усов. Иногда я забывал о нем, иногда же, случайно наткнувшись взглядом, раздраженно думал, что горец или не в себе или что-то с ним стряслось и, может быть, нужна помощь. Здраво взвесив, что ничего с ним страшного стрястись больше не может — от своих он уже отстал, а это самое страшное, деньги у него есть, коли спрашивал коньяку; на вид здоров — больных на нефтепромыслы не берут, — я успокаивался, но спустя какое-то время позабывал об этих доводах и опять терзался от неудобства перед сидящим на полу человеком.

Гайдышев перехватил мой взгляд и вызвался стрельнуть курева у дагестанца.

Возвратился он с одной сигаретой и смущенно объяснил, почему другую не дали:

— Ты, говорит, сразу две курить будешь? Я говорю — товарищу вон, в очках.

— А он? — Это было уже интересно, вряд ли горец отказал из скупости.

— А он спрашивает: у него только зрение слабое или ноги тоже? В общем, вот. — Коля с сожалением протянул мне сигарету.

— Спасибо, — отказался я, — сам схожу.

Али уже ждал меня. Едва я приблизился, стараясь не наступить на расстеленную бурку, как он протянул на широкой ладони пачку «Примы», довольно подзамусоленную, но сделал это с таким радушием, точно бы предлагал рог за мое здоровье.

— Кури, дорогой!

Я поблагодарил, спросил наконец, отчего он сидит на полу.

— А что?

— Вот же есть свободные скамейки.

— А зачэм?

— Но ведь холодно, должно быть, на полу?

— Пачему?

Я пожал плечами. Раз так говорит, значит, не холодно.

— Садись попробуй! — предложил он. — Я чабан, пирвычка такой. К земле ближе.

Коля Гайдышев, нетерпеливо посматривая в мою сторону, истомился ждать и подошел тоже.

— Садись! — пригласил дагестанец и впервые улыбнулся за все время. — Дорогой гость будишь!

Наверное, будь Коля в другом настроении, до него дошел бы комизм этой ситуации, но он настолько углублен был в себя, что действительно сел, с трудом подогнув ноги.

Дагестанец стал задавать предусмотренные ритуалом знакомства общие вопросы, обращаясь то и дело ко мне как к старшему, и мне ничего не оставалось тоже, как опуститься сначала на корточки, а потом уж незаметно для самого себя перебраться на бурку. Никаких особых неприятностей в настоящем у Али не было, были только в прошлом и, возможно, ожидались в будущем. Ему, как и Гайдышеву, хотелось выговориться, но горский этикет не позволял первым вступить в беседу. Сделав это открытие, я отметил, что на собеседников мне везет нынче, как никогда.

— Плохого ничего сказать не могу, — говорил между тем Коля дагестанцу с горячечной искренностью. — Народ здесь очень хороший, хотя попадаются всякие… — Не в этом дело! Дело в том, что не все приживаются. Вот я — четыре месяца отработал и домой. Закруглился. Ты скажешь — я дезертир? Ну скажи — дезертир я?

— Пачему дезертир, дорогой? — вежливо возразил Али. — Должно быть, тебе есть срочний дело на родине.

— Во-во, в самую точку! Именно, срочное дело. Мне надо хлеб убирать!

— Хлэб? Балшой дело — хлэб, маладец! Самий срочний дело.

Была уже вовсе глухая ночь. Не остерегаясь больше, мы задымили махачкалинской «Примой». И тут, как на грех, появилась уборщица. Вероятно, ей не спалось тоже. Я допускаю, что она была с самого начала, только мы, увлекшись, ее не заметили.

Али нашелся первым:

— Садись, мать! О жизни говорить будим!

Раскрывшая было рот, старуха осеклась, заколебалась.

— Начадили-то… — проворчала она.

— Двер откроим, окно откроим, чистый воздух будит, как в горах!

Старуха, еще поколебавшись, — что выдумали? — присела! Не на бурку, конечно, но и не на скамью, а как-то между тем и этим, касаясь, однако, бурки.

Теперь говорил Али:

— Нет, не счастья искать едем, спирведливость. Год нефть будим ковырять, два будим! Три? Пускай три будим! Придет ден, зват будут: Али, дорогой, возвращайся родной аул!

В глазах его плеснулась тоскливая чернота.

— …а может, не позовут Али. Тогда опять нефть дэлать будим! Черний золото добывать!

— Ну, хорошо, — говорил Коля Гайдышев, — я понимаю, я не вовремя из бригады ушел, осенью трактористы нужны. Но ведь хлеб-то, он тоже стоять не может, надо же кому-то его убирать?

— Хлэб? Надо!

— Вот-вот, а бурмастер мне говорит: ты дезертир. Ну почему он такое сказал? Почему?

— Пачему? Скажу. Вот я, Али Мухаметов, пиржаем на слет чабанов. Выступает началник головка…

— Главка? — не понял я.

— Головка, — подтвердил Али. — Выступает началник и ругает чабанов, пачему балшой потери веса, пачему болшой пропажи скота. Ругал, ругал, устал, воду графинчиком пьет. Тогда я говорю ему: один слово мине тоже есть сказат, товарищ началник головка! В своем докладе ты все время ругал Али Мухаметова. Чего тебе Али плохого сделал? Али не имеет потери привеса, пропажи скота. Ты один раз у чабанов не был, как ми живем, совсем не знаешь! Так вот, говорю ему, началник головка, и скажи, пожалуйста, где ты живешь? Не хочешь говорить? Тогда я скажу! — Али даже привстал на колени, обличающе вскинул голову. — Ми знаем, и где ты живешь! Возле головка ты живешь! А что, скажи, ты в головк пишком ходишь? Нет, ты пишком не ходишь, машинкам едешь, пирходишь головк, кнопка нажимаешь, лифчиком вверх идешь! Пирходишь кабинетом, мягким стулам сидишь! А теперь и скажи, началник головка, откуда у тебя потерь веса будет? Тебе потерь веса не будет!

Али расправил усы, обвел нас молодецким взглядом.

— Теперь посмотри, говорю ему, чего у нас получается. Пастбищем мало, скота много, гоняем далеко, а пирходим мясокабинет…

— Мясокомбинат? — уточнил я.

— Мясокабинет, — подтвердил Али. — Пирходим мясокабинет, не пирнимают! И что делать будим? Не работает холодец!

— Холодильник?

— Ага, — подтвердил Али. — Туша хранить негде. Гоняем назад! Откуда привес будит? Товарищ началник головка, ты наш чабан видел? Наша обувь знаешь? Наш чабан гончарек носит. — Али похлопал себя по икрам, затянутым в кожаные самодельные сапоги. — От эта гончарек в дирках сено торчит…

— Стельки, что ли, соломенные? — догадалась уборщица.

Али кивнул.

— …когда баран эта сено видит, бегом на чабана бежит! Ты лучше, началник, пиржай к нам, легковой машинка чабанам давай, потом увидим, какой привес будит!

— Приехал? — спросил Коля.

— Я приехал, — не сразу ответил Али. — Сюда приехал и еще ехат буду. Нефтеюганск. — И улыбнулся печально: — Нефть привес давать буду.

— А я нынче пенсию получила, — сказала уборщица. — Не свою, свою-то уж давно получаю, слава богу, восьмой десяток идет. За сыночка, за Степушку. Тридцать лет ни слуху ни духу не было. Как ушел зимой в сорок пятом, так ни письма, ни похоронной… А этой весной в военкомат вызвали. Явись такого-то. Разыскалось Степушкино дело, погиб в Чехословакии, смертью храбрых. Пенсию теперь назначили. Давно бы уж, дуре, на пенсию подавать, соседка-учительница сколько раз бумаги выправить предлагала, да я все отнекивалась. Может, живой он где, думаю, может, в плен попал… А пенсию просить, значит, мертвым признать. Ну и не подавала все…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .