Под кожей (ЛП) - Стоун Кайла - Страница 16

Я беру Аарона за руку и вывожу из магазина. На улице темно, парковка почти пуста. Я пытаюсь мысленно сосчитать бокалы вина, которые Фрэнк выпил за ужином. Три? Четыре? Все складывается не лучшим образом.

Я затаскиваю Аарона в грузовик. Сажусь рядом с ним и вытираю свежую кровь, стекающую с его колена.

— Ты должен перестать плакать. Пожалуйста.

— Я не могу! — хнычет он между рыданиями. Уличные фонари на парковке отражаются в окнах и мерцают на его лице.

Я закрываю глаза, делаю глубокий вдох. Моя кожа холодная и липкая. Голова кружится. Как бы я себя ни чувствовала, нужно его успокоить. Я растираю круги по его спине и говорю своим самым мягким голосом, каким говорила с ним, когда он был маленьким.

— Сделай глубокий вдох. Готов? Раз, два, три. Хорошо. Сделай большой вдох. Выдыхай медленно. Все в порядке. Кровь почти перестала идти. Успокойся.

Он делает несколько неровных вдохов. Сопит и вытирает нос рукой.

— Фрэнки сделал это нарочно.

— Я знаю. Но ты не можешь плакать по любому поводу. Ты же знаешь, какой он. — Я говорю не только о Фрэнки, и Аарон достаточно взрослый, достаточно видел, чтобы понять, что я имею в виду. — Ты должен стать жестче.

— Хорошо. — Он снова сопит, его маленькое тело вздрагивает при каждом вдохе. — Сидни?

— Что?

— Разве я то слово, которое сказал папа? Педик?

Я прикусываю губу так сильно, что чувствую вкус крови. Моя ненависть к Фрэнку в этот момент превратилась в бушующее инферно.

— Нет. Неправда. Ты ничего не делаешь для того, чтобы тебя называли этим словом. Это злобное, мерзкое слово, которое злобные и мерзкие люди используют, чтобы унизить кого-то и заставить чувствовать себя плохо. Вот и все. Ясно?

— Да, но в школе меня тоже так обзывают. Потому что мне нравятся розовые и блестящие вещи. Потому что я иногда плачу. Они говорят, что мне нравятся мальчики.

Я хочу выбить дурь из каждого ребенка в его школе. Мне все равно, насколько они малы. Они достаточно взрослые, чтобы понимать. Хочу встряхнуть Аарона и сказать ему, что он должен быть жестче, сильнее, тверже. Но брат смотрит на меня своим милым маленьким личиком, и я просто не могу заставить себя сделать это.

— Ты хороший. Именно такой. Кем бы ты ни хотел быть, это просто прекрасно. Неважно, нравятся ли тебе мальчики или розовые блестки, или ты каждый день носишь в школу фиолетовые юбки в горошек. Понятно? Никто не имеет права относиться к тебе как к дерьму.

Уголки его рта растянулись в крошечной улыбке.

— Ты будешь держать меня за руку?

Я переплетаю свои пальцы с его. Они все еще такие маленькие, такие нежные. Я тяжело сглатываю.

— Сегодня вечером ты должен оставаться в своей комнате. Не выходи, хорошо?

Он кивает. Я держу его за руку всю дорогу домой в трескучей тишине. Ужас подкрадывается к моему горлу, заглушая дыхание.

Я помогаю маме уложить Аарона в постель. Укладываю его вместе с Кроликом Рэтти и целую во влажный лоб. Подготовившись ко сну, я быстро набрасываю картинку, где Рэтти управляет тележкой, летящей по воздуху в «Лоуз», низко пролетая над проходом, заполненным сотней различных видов унитазов. Сворачиваю страницу в треугольник и кладу ее в ящик буфета. Это заставит Аарона улыбнуться, когда он проверит его утром.

Фрэнк устанавливает посудомоечную машину на кухне, мама напевает, а Фрэнк курит и ругается все громче. Сейчас все нормально, но это ненадолго. Я знаю, что будет дальше. Я пытаюсь читать заданную главу из учебника «Государственное управление». Слова постоянно мечутся по странице, прыгают и скачут, пока я не перестаю различать отдельные предложения.

Через некоторое время в доме становится темно. Мама выключает свет и запирает двери, из коридора доносится бормотание, а потом тишина. Чуть позже после этого по коридору раздаются шаги и останавливаются у моей двери. Голова становится ватной, и я могу ощутить, как мое тело, толстое и тяжелое, проникает сквозь плед, проваливается сквозь матрас, затем сквозь хлипкий зеленый ковролин и половицы, а дальше — бетон и мягкая темная земля под ногами.

А потом он входит и делает то, что делает, и нет никаких звуков, кроме дыхания, и даже если бы они были, я бы их не услышала. Я далеко. Я — кто-то другой. Это тело, которое я ненавижу, не мое. Оно отброшено, растворено, как личинка сбрасывает кожу, разжижает органы, оставляя все, включая себя, позади.

В пятницу утром я разваливаюсь в синем пузатом кресле доктора Янга, пытаясь устроиться поудобнее. Он о чем-то говорит, но я слушаю только вполуха. Открыв упаковку «Reese’s Peanut Butter Cup» с арахисовым маслом, я протягиваю ему одну тарталетку. Он качает головой.

— Я не могу помочь, если ты сама себе отказываешься помочь, — грузит доктор Янг, выплескивая очередную порцию своей психотерапевтической болтовни. Он сжимает пальцами подбородок. Под глазами у него впадины, а вокруг челюсти — щетина, присыпанная сединой. Похоже, он нуждается в помощи больше, чем я.

Я кладу в рот тарталетку с арахисовым маслом. Закрываю глаза, когда восхитительно сладкий вкус заполняет мой рот.

— Что это вообще значит?

— Ты знаешь, что это значит. Ты не написала письмо с извинениями Джексону Коулу и его семье.

— И?

— Лучше бы ты это сделала. Прошло уже несколько недель. Ты должна знать, что семья Коул все еще угрожает судебным иском. Я не смогу защитить тебя от этого.

Я съедаю вторую тарталетку, сминаю обертку и бросаю ее в мусорное ведро рядом с письменным столом.

— Как скажете.

— Кроме того, тренер Тейлор сообщил, что ты еще на один балл отстаешь по физкультуре. Что ты чувствуешь по этому поводу?

Еще одна попытка психоанализа.

— Я чувствую себя прекрасно. Просто превосходно. Это же слово подходит, да?

Он вздыхает.

— Здесь безопасно говорить о своих чувствах.

Мои чувства — это кипящий чан с ядом, готовый растечься по венам и выплеснуться в мир, как кислота, испепеляя все, к чему прикоснется. Доктора Янга потрясет и оттолкнет уродство во мне. Он сделает один телефонный звонок, и меня с воплями и пинками потащат куда-нибудь в мягкую комнату или, по крайней мере, в камеру с большим, толстым замком.

Никому нет дела. Никто не хочет видеть. Некоторые делают вид, что хотят знать, но на самом деле это не так. Никто не хочет знать обо всех уродливых вещах в мире. Люди не хотят знать, что самые темные, самые отвратительные поступки происходят прямо у них под носом, что настоящие монстры живут среди нас. Никто не хочет этого знать.

Я рассказала одному человеку. Однажды. Летом после восьмого класса, когда моя грудь выросла, как опухоль, и все полетело к чертям. Я отчетливо помню каждую деталь.

Моя мама сидит за кухонным столом в лучах солнца, склонив голову над своим вышиванием. Это была фиолетовая ваза, полная маргариток и незабудок, та самая, которую она вставила в рамку и повесила возле ванной в прихожей.

Она протягивала фиолетовую нить в иголке вперед и назад по белому полотну. Работая, она напевала, и ее лицо раскраснелось. На лбу блестели бисеринки пота. На столе рядом с полупустой бутылкой стоял бокал вина клюквенного цвета.

Я села за стол и впилась ногтем в одну из выбоин в состаренном, медового цвета дереве. Фрэнки и Аарон возились во дворе, учась кататься на блестящих красных самокатах, которые Фрэнк принес домой. Аарону было всего пять лет, но Фрэнк выбрал самокат обычного размера, слишком большой для Аарона. Он постоянно падал на дорогу, крича от досады и разочарования. Фрэнки катался вокруг него, улюлюкая от восторга.

Оконный кондиционер снова не работал, и у мамы стоял комнатный вентилятор, дующий в ее сторону горячим воздухом. Шел август, и во всем доме царила жара. Но я мерзла, мои пальцы так онемели и затекли, что едва могла надеть одежду или поднять ложку за завтраком. Два дня я ходила в каком-то кошмарном сне, мой разум кричал и бился о клетку моего черепа. Но за пределами моей кожи никто не мог слышать, никто не мог видеть, как меня раздирает, выворачивает наизнанку, как плоть обнажается и кровоточит.