Рябиновая невеста - Зелинская Ляна - Страница 3

Зато от матери вместе с цветом волос и глаз ей достались и чары^[8] — способность ощущать скрытые от всех природные токи. Чувствовать, как растёт из-под земли росток, как лист наливается осенней тяжестью, чтобы оторваться от ветки, как зреют ягоды, или птенец стучит в скорлупе, пытаясь выбраться наружу. Она не вёльва, конечно, хотя это, наверное, и к лучшему. Но иногда она видела вокруг что-то необъяснимое: болезнь в человеке, надвигающуюся грозу, страх лошади, готовой сорваться в галоп, или камень, что вот-вот обрушится с горы вниз. Но эти ощущения всегда были обрывочными и неясными, похожими на тревогу или смутное предчувствие. И лишь иногда они всплывали яркими снами или вспышками, как видения. И не чары это, скорее, отголоски чар. Всё, что по-настоящему умела Олинн — сопереживать, проникаться сочувствием и тревожиться за всё на свете. Увы, чаще всего это свойство лишь мешало, заставляя воспринимать всё вокруг острее, чем другие. Поэтому, даже понимая, что монах — это совсем не тот гость, которого ждут по эту сторону Великих болот, Олинн не могла его бросить умирать. Хотя и следовало бы…

Тильда уже ушла. Похоже, успела скрыться за горой, потому что на крики Торвальда она не ответила, но избушка её была не заперта. От кого ей запираться? Олинн покопалась в кладовой, нашла веревки и большую попону, на которой вёльва сушила травы, а ещё велела Торвальду впрячь лошадь в волокушу, для сена. Замковые конюшие бросили её тут ещё в прошлом году, когда таскали сено по кромке болот. А в этом году она им без надобности, болота сильно высохли, и дорогу проложили в другом месте, там где и телеги пройдут.

Это лето выдалось на редкость жарким, сухим, не в пример прошлому. И только теперь, к самому его концу, ветер с юга, что принёс в этот год небывалую для Севера жару, начал понемногу стихать. Зато Великая Эль напившись солнца и тепла, заиграла необыкновенно яркими красками. Болота налились изумрудной ряской, расцветились кувшинками, синим аконитом, кровохлёбкой, белокрыльником и розовым дербенником. А северный лотос раскинул огромные листья, и его кроваво-красные цветы рассыпались по болоту, как звёзды.

И даже журавли в этот год не спешили улетать. Сотни чёрно-белых птиц бродили в поисках лягушек и рыбы на мелководье, а Тильда лишь качала головой и шептала что-то про южную заразу, про то, что из-за жары доберётся она до Олруда.

И правда. Добралась.

Появление монаха как раз и говорило о том, что вот она − первая пташка. Потому что вслед за юродивыми нищими и милосердными проповедниками всегда приходят инквизиторы. А дальше…

А дальше, как обычно − огнём и мечом.

Веру в истинного бога они вбивали осиновыми кольями, розгами и плахой. А таких, как Тильда и Олинн, отправляли на костёр. Истинный бог любил огненные жертвы. И по ту сторону болот такие костры уже вовсю пылали.

Олинн вздохнула, подумав о том, как долго ещё удастся войскам её отца отстаивать Перешеек — узкую полосу земли, по которой идёт дорога на север, стиснутая могучими топями Великой Эль. Именно сюда, на север, в Илла−Марейну так рвётся король Гидеон, неся веру в истинного бога и выжигая ересь. А может, всё дело в короткой дороге к морю и… серебре, которым богаты северные сопки?

Взгромоздить монаха на волокушу удалось, только перекатив его несколько раз, и Олинн даже испугалась, потому что от такого действа из раны на его голове начала сочиться свежая кровь. Как бы хуже не сделать! Монах слабо застонал, но глаз так и не открыл. А когда Олинн с Торвальдом, наконец, затащили его в избушку, то и сами едва не рухнули рядом.

− Тяжёлый-то какой! А говорят, монахи святым духом питаются! — пробормотала Олинн, устало опускаясь на лавку.

Торвальд сделал для раненого лежанку поближе к очагу. Ночи уже совсем не тёплые, а при таких ранах вскоре начнётся лихорадка. Олинн развела огонь и согрела воды, достала сушёный мох и дёготь, черничный лист и живицу с мёдом, благо знала, что где хранится у Тильды. Промыла и очистила рану на голове и ужаснулась, сколько крови потерял монах. Выжить бы после такого! Наложила швы, уж как умела, и, сделав мазь, обильно нанесла на рану, а сверху примотала сухой мох. Целебный мох всё вытянет.

Она, конечно, не знахарка или травница, но врачевать рубленые раны умеет. Нарывы и лихорадку, и то, что попроще, а уж для сложных болезней в Олруде есть замковый лекарь. А для очень сложных — Тильда.

Олинн попыталась напоить монаха, но он всё так же лежал в беспамятстве, лишь прошептал что-то одними губами, но слов было не разобрать.

− Что же мне делать с тобой? — спросила Олинн, помешивая отвар из трав.

​​​​​​​​​​​​​​​​​​​​​​​

Торвальд помог с лежанкой и ушёл за нитсшест, не любил он находиться вблизи избушки Тильды.

А Олинн, подсыпая травы в котелок, размышляла, что делать дальше. Остаться тут она никак не может. Из похода со дня на день ждут отца, и в замке всё вверх дном. Дел много, а мачеха будет дёргать её с утра до вечера даже просто так, из вредности. Не терпит она, когда Олинн ничем не занята. Всё ей кажется, что падчерица лишний хлеб ест. Когда отец в замке, ещё ничего, но вот стоит ему уехать…

Но и так просто бросить тут монаха она тоже не может. А если он умрёт? Хорош будет подарок Тильде! Оставить с Торвальдом? Да он огреет беднягу топором по черепу, и вся недолга, и в болото скинет, а скажет, что тот сам ушёл. Нет, из Торвальда так себе лекарь.

Олинн вздохнула. Налила отвар в глиняную кружку и поставила рядом с раненым. Очнётся — будет ему, что попить, а ей пора. Она решила, что завтра с утра пораньше, прямо с рассветом, приедет и проверит, что тут и как. Придумает, что соврать в замке. Мало ли дел у неё в разъездах? А если до этого времени вернётся Тильда… Она потом задобрит как-нибудь старую вёльву. Но вряд ли та вернётся до серебролуния.

− Кто же ты такой? И как сюда попал? — спросила Олинн, разглядывая лицо раненого мужчины.

Он не старый ещё, средних лет или… Так и не поймёшь. Но совсем не красавец. Спутанные волосы до плеч, чёрные, густые. Бороду и усы видно, что когда-то стригли, и можно было даже контур угадать, но теперь всё спуталось. В волосах и бороде — еловые иголки, кусочки коры и засохшие цветы вереска. Расчесать бы… Широкоскулое лицо, густые тёмные брови, большой лоб… Глубокий старый шрам проходит по надбровной дуге, разрывая саму бровь наискось. Может, от меча? Но шрам очень старый…

И совсем он не похож на светловолосых, голубоглазых северян. Посмотришь на такое лицо и это могучее тело и подумаешь, что оно больше подошло бы берсерку^[9], чем монаху. Или и вовсе колдуну. Про всякого черноволосого в Илла−Марейне думают, что в роду у него непременно колдуны.

− Что заставило тебя бросить всё, ходить по деревням и просить милостыню? — спросила Олинн, разглядывая на его шее металлический обруч — торквес^[10].

Отец говорил, что король Гидеон велел отбирать у людей серебро, и лично бросал в горнило на переплавку. Не пристало монаху носить языческое украшение…

Хотя, торквес был не из серебра. Да и попробуй отбери у такого великана!

Она слышала, что по ту сторону Великой Эль король Гидеон посылает людей строить особые крепости — монастыри, куда сгоняет отдельно мужчин и женщин, заставляя служить истинному богу. Силой. Огнём и мечом…

Может, и с этим монахом обошлись так же? А может, он бежал сюда, чтобы спастись?

Почему−то эта мысль показалась ей самой разумной. Она пододвинула ближе к изголовью кружку с питьём, укрыла монаха оленьими шкурами и ушла, твёрдо решив, что завтра вернётся и узнает кто же он такой.

Глава 1

Следующим утром, едва забрезжил рассвет, Олинн уже выехала из замка. Мачеха — эйлин Гутхильда, встаёт позже, уже когда хлеб испекут, да и сегодня она собиралась в гости, так что отсутствия Олинн, наверное, не заметит. Замковые девушки с утра пораньше ушли по ягоды и грибы, благо погода хорошая. А Олинн сказала старшей экономке, что поедет в дальнюю ситту^[11] проверить, как идёт заготовка рыбы, и может быть, даже там заночует. Проверять хозяйские запасы и угодья входило в её обязанности с тех самых пор, как замковый стивард^[12] Тармол упал с коня и сломал ногу. Та срослась криво, и ездить на лошади для него стало сущей пыткой. А Олинн как-то подменила его на выезде. Помогла. И с пересчётом в верхних кладовых справилась так лихо, что Тармол пошептался с ярлом и замолвил за неё словечко. Чего такому таланту пропадать? Девчонка хоть ростом от горшка два вершка, а шустрая и смекалистая.