Одноколыбельники - Кертман Лина Львовна - Страница 12

– В Арбатском счастье ест шар.

Беспрекословно передаю эту глупость Жене.

Последним сидит Юрин папа, единственный из старших за этим столом, кроме m-llе Marie.

– Господа, внимание! – провозглашает он, с шумом отодвигая стул. – В Арбатской части пожар!

– Что? Что такое? – слышится со взрослого стола встревоженный голос какой-то дамы.

– Вы шутите, или это серьезно?

Юрин папа смеется.

– Спросите Маргариту!

Все хохочут, Маргарита громче всех.

– Совсем я не так сказала! На горе Арарат три барана орали!

Все еще громче смеются.

В это время начинают разносить чашки с шоколадом, и мы сразу забываем Арарат и Арбат.

После шоколада нас ведут в большую светлую залу с колоннами, зеркалами и паркетным полом. M-llе Marie садится за рояль.

– Cavaliers, engages vos dames!^[13] – кричит Юрин папа.

Музыка играет что-то очень веселое. Несколько пар уже кружится.

– Кира, вот тебе дама, – говорит Юрин папа, подводя ко мне Маргариту, с которой только что танцевал польку.

– Я с Юрой хочу, – отвечаю я, не глядя на своего врага.

– Разве кавалеры с кавалерами танцуют? – фыркает Маргарита.

– Еще как танцуют! Сейчас увидишь!

Я бегу приглашать Юру. На наше счастье сейчас играют галоп, где роли дамы и кавалера приблизительно одинаковы.

Локоны моей дамы Юры хлещут меня по лицу; все кружится – и мы, и зала; все громче и быстрей играет музыка.

Чувство полета снова охватывает меня. Я что-то громко кричу, еще шире раскрываю глаза…

Галоп кончился. Я никого не видел, ни о чем не помнил. Теперь я знаю одно: я страшно люблю Юриного папу.

Вот он, нагнувшись над роялем, говорит с m-llе Marie.

Я бегу к нему.

– Как ты хорошо танцевал сейчас! – восклицает он.

– Я вас так люблю, так люблю! – говорю я, не помня себя.

Он целует меня в лоб, затем, обернувшись к m-llе Marie:

– Этот мальчик совсем покорил мое сердце!

– Очень рада, – перебирая ноты, отвечает та, – я знала, что эти братья в твоем вкусе.

Галоп сменяется полькой, полька – венгеркой, венгерка – па-де-катр, тот снова галопом.

Все раскраснелись, все запыхались. Старшие, глядящие на танцы из соседней комнаты, от времени до времени подзывают к себе детей, вытирают им мокрые лица, разглаживают растрепавшиеся волосы.

– Посиди смирно!

– Отдохни, милая, ты так разгорячилась!

Но никто не слушается, – пестрые платья продолжают раздуваться, лица улыбаться, щеки гореть.

Вот Женя танцует с Адриэнной. Какой он большой рядом с ней! Какие у нее тоненькие ножки! Но мне никто, никто не нужен, кроме Юриного папы!

Вдруг я замечаю в дверях Матрену. Она точно ищет кого-то глазами.

– Нет, наверное, не за нами, – ободряю я себя, хотя ясно знаю, что именно за нами.

Как, сейчас все кончится?! И танцы, и музыка, и все эти дети, и Юрин папа – вся елка? Так скоро? Женя еще не видел Матрены. Я бегу к нему.

– Женя! За нами пришли!

Он мигом меняется в лице.

– Неправда! Кто сказал?

– Видишь, Матрена стоит!

– Может быть, за кем-нибудь другим?

– Нет, нет, за нами!

Мы смотрим друг другу в глаза и стараемся не заплакать…

– Кирочка, Женя! За вами мамаша горничную прислали!

....................

Темно. Снег грустно похрустывает под ногами.

Мы еще никогда не были в саду так поздно.

VII

Белая детская в тот вечер была пещерой. Это с ней случалось. Нам ничего не нужно было делать: звери сами сходили с картинок, одеяла сами ложились на пол, клеенка сама превращалась в воду. Звери рычали, вода журчала, разноцветный мох мягко шерстился о наши руки и лица.

Мы лежали на каменном выступе и ловили форель. В настоящем озере водилась замечательная форель, – стоило только вытянуть руки, как она сама плыла в них, приятно скользя по ладони холодным, скользким рыбьим тельцем.

Женин ручной лев, исполнявший должность ручного пса, сидел у входа пещеры, чтобы вовремя предупредить нас о грозящей опасности. Великолепная грива его из червонного золота сыпала искры каждый раз, как он повертывал голову; жилистый хвост с толстой кисточкой мерно постукивал о скалу; добрая морда была полузакрыта лапами.

Женин лев на вид мог показаться злым, но мы знали его доброту и привязанность к нам, – разве мог он забыть когда-нибудь, что Женя спас его от смерти, вытащив из лапы острую кость.

Кроме Жениного льва и моего ручного тигра, совсем молодого и потому малоинтересного, в пещере этим вечером находились две сестры-гиены, хромой волк и соловей, которые, несмотря на разность характеров, жили друг с другом как нельзя более душа в душу.

Гиены заходили к нам иногда доесть остатки от добычи тигра и льва; волк обыкновенно прятался от охотников; соловей, от старости перепутавший все свои песни, доживал в пещере последние дни своей жизни.

Мы с удовольствием принимали всякого зверя, требуя в награду от каждого рассказ. Гиены и волк уже рассказали свои истории. В настоящую минуту рассказывал соловей:

– Я жил в Китае, в садах императора. По вечерам мать брала меня на руки и целовала…

– Тут что-то не так! – перебил я недовольно. – У твоей матери были крылья, и она не могла укачивать тебя на руках. Ты опять что-то перепутал!

– Перепутал, – смиренно согласился соловей. – У моей матери были не руки, а чудные пестрые крылья. Когда она распускала хвост, все любовались ею и говорили: «Ах, какой красивый павлин!»

– Соловей! – сердито воскликнул я. – Перестань врать, а то мы тебя никогда не пустим в пещеру!

– Я не вру, – обиженно запищал китайский соловей.

– Если не врешь, то путаешь. Начинай сначала!

– Я жил в садах китайского императора. У меня не было матери. Я свил себе гнездо на лимонном дереве и с утра до вечера пел песни. Однажды китайский император услышал мое пение и взял меня к себе во дворец. Там были чудные комнаты из рубинов и бриллиантов, фонтаны с живой водой и золотые цветы в изумрудных вазах. Когда мы сели за стол, прибежали десять морских свинок и стали разносить тарелки с супом. Эти свинки были одеты как поваренки, а на ногах у них были лодочки из ореховых скорлуп. Я сначала не хотел есть суп, но старушка все упрашивала: «Ешь, мальчик, а то ты не дойдешь до дому». Я стал есть и забыл про свою маму, и забыл про капусту, и у меня вырос длинный нос, – нет, это потом, когда я заснул…

– Женя! – возмущенно воскликнул я. – Ты все перепутал! Это ты «Карлик Нос»^[14] рассказываешь!

– Я совсем больше не хочу рассказывать. Как только мне начинает нравиться, ты сейчас перебиваешь. Рассказывай сам!

– Вот еще! Я в последний раз за всех рассказывал: и за оленя, и за олениху, и за оленят…

– Это за одно считается!

– Нет, не за одно, – и за слона, и за белку, – целых пять зверей! А ты за одного рассказать не можешь…

Водворилось сердитое молчание.

Форель спряталась под камни, тигр перестал играть с гиенами, волк повернулся к нам спиной, львиная грива потухла… В пещере стало темно и холодно.

В гостиной пробило шесть.

– Женя, по-твоему, сколько раз било?

– Шесть. Я считал.

– Тебе скучно?

– Да, но зато и тебе скучно.

Короткое молчание.

– Женя, будь соловьем.

– Ты опять скажешь, что я перепутал.

– Ни за что не скажу – увидишь… Ну пожалуйста!

– Хорошо, но если ты опять…

– Ничего не опять… Милый Женя, рассказывай!

– Ну хорошо. Я был китайским соловьем. Когда я распускал хвост, все говорили: «Какой чудный соловей!» Кроме того, я еще пел разные песни. Однажды император услышал меня и взял с собою во дворец…

В моей руке уже забилась форель, в темноте снова загорелась львиная грива, волк повернулся к нам мордой, сестры-гиены встали на задние лапы и затанцевали перед тигром: пещера снова стала теплой и настоящей…

– Во дворце императора жила одна маленькая девочка в красных туфельках…