Генеральная пауза. Умереть, чтобы жить - Ильина Наталья Леонидовна - Страница 23

С трудом дождавшись окончания болезненной процедуры, едва не выпрыгивая из кресла на обратном пути, Дина схватилась за планшет, как только оказалась в своей кровати.

Сводки дорожно-транспортных происшествий пятимесячной давности были скупы. «Водитель автомобиля „Шкода“, женщина 48 лет, совершая манёвр обгона, не справилась с управлением и допустила выезд на полосу встречного движения. Автомобиль пересёк две полосы и врезался в мачту городского освещения. Водитель и пассажир автомобиля с различными травмами доставлены в больницу».

Рука ходила ходуном. Не попадала по нужным иконкам. Дина набрала в поиске «Алексей Давыдченко». С экрана улыбался Алекс, воспитанник музыкального училища имени Матвеева, лауреат бог знает скольких конкурсов.

«Серенада» Шуберта в его исполнении, записанная на отчётном концерте и выложенная кем-то на YouTube, заставила её расплакаться.

— И ты — туда же? — Зоиванна прикатила тележку с обедом. — Лёшенькина мать всё ему эту музыку ставит, и ты вот теперь.

Громыхнув кастрюльками и тарелками, она принялась «сервировать» Динин столик.

— Зоиванна, а мальчик этот, Лёша, в себя не приходил? — украдкой вытерев слёзы, осторожно поинтересовалась Дина.

— Где уж, — вздохнула санитарка. — Он совсем неживой, только на аппаратах да материном упрямстве и держится. А тебе — чего за дело? — спохватилась женщина, подозрительно уставившись на Дину.

— Ничего. Жалко его, мы сегодня мимо проезжали. Это он играл серенаду. Я запись слушала.

— Да ну? — удивилась санитарка и вздохнула: — Теперь уж не сыграет.

Качая головой и ворча под нос, она вывезла свою тележку за дверь. Дина с трудом удержалась, чтобы не запустить тарелкой ей в спину. «Не сыграет». Посмотрим!

До самого вечера Дина могла думать только об Алексе. Теперь уже ей не казалась случайной их встреча там, за чертой привычного мира. Скорее всего, её предопределила близость, в которой они оказались именно здесь, в больнице, разделённые даже не этажами, а всего-навсего стенами нескольких палат.

«Держись, Алекс, держись там! Я постараюсь тебя вытащить!» — старалась она отправить мысленный призыв за грань обычного мира. Зажмуривалась так сильно, чтобы даже намёк на свет не проникал сквозь веки. Наивно и отчаянно пыталась пробиться сквозь получившуюся темноту в серую неподвижность мира другого, тянулась туда душой, пока, обессиленная, не поняла, что это невозможно. Решение пришло легко, логичное и простое: чтобы спасти Алекса, нужно было снова очутиться там самой. Но для начала стоило сообразить, как попасть к нему в палату…

Мама прибежала раскрасневшаяся, сияющая. Каждый раз, когда она входила в дверь и видела Дину, в ней словно фонарик включался — глаза светились таким счастьем, что больно было смотреть. Особенно сейчас было больно. Дина воровато свернула вкладку поисковика. То, что она искала, могло напугать кого угодно. Ей и самой было страшно.

— Мамуль, ну куда же столько еды? — воскликнула Дина, увидев пакеты в материнских руках. — Меня завтра переводят в общую хирургию, это же всё как-то нужно будет перетаскивать?

— Ничего, перетащим! — Мама небрежно махнула рукой. По палате поплыл запах дорогих духов. — Папа задерживается — в пробку попал, а я проскочила!

— Ма, ты осторожнее там проскакивай. Лучше опоздать, чем рисковать попусту.

Мать склонила голову набок и задумчиво посмотрела на Дину.

— Как ты повзрослела, девочка моя, — голос у неё дрогнул.

— Мам, мне шестнадцать, помнишь? — засмеялась Дина. — Джульетте было…

— Четырнадцать.

Теперь они смеялись вместе. И это было так легко, так необыкновенно просто — радоваться вместе, что защипало глаза от близких слёз.

«Мамочка, какая же я была дура!» — думала Дина, до боли сжимая кулак здоровой руки.

Но существовал ещё один долг, который следовало отдать. Она несколько дней собиралась с духом, чтобы копнуть прошлое, сковырнуть корочку с раны, которая едва начала поживать.

Дина глубоко вдохнула, даже не поморщившись от мимолётной боли в области свежего шва на животе, и тихо произнесла:

— Можно я тебя спрошу, ма? Только ты не думай ничего, просто ответь, ладно?

Она с надеждой и затаённым страхом посмотрела в родное, такое красивое лицо.

— Спрашивай, — оставила разбирать пакеты мать.

— Гардемарин. Ты что-нибудь про него знаешь? Он здоров? Его любят?

Голос Дины задрожал, на глаза навернулись слёзы. Это оказалось даже сложнее, чем она думала. Предательство — именно так Дина поступила с конём — жгло сердце.

Мама выпрямилась, улыбка сошла с лица. У Дины мигом похолодело в груди.

— Он здоров, с ним всё в порядке. А что?

— Фух, — выдохнула девушка, — ты меня так напугала, мам! А можно мне получить контакт его новых владельцев?

— Зачем тебе, Дина? — Мать оставалась серьёзной.

— Я хочу спросить, смогу ли я навестить его. Ну, — Дина пошевелила ногой в лангетке, — когда смогу. Я виновата перед ним…

Мать закрыла лицо руками и неловко присела прямо возле тумбочки, словно её перестали держать ноги. Плечи затряслись. Она рыдала. Беззвучно.

— Мама! Что с тобой? — Испугавшись, Дина сделала попытку соскользнуть с кровати, опираясь на лангету, едва не упала, вцепившись в борт, взволнованно вскрикнула: — Ма-а-ам!

— Что за шум, а драки нету? — пробасил показавшийся в дверях отец, заполнив собой все оставшееся пространство небольшой палаты.

Оглядев «своих девочек», он мигом навёл порядок: помог маме подняться, усадил на место Дину, отвёл руки матери от лица и всучил ей салфетку, сдёрнув её с Дининой кровати.

— Умойся, Лена, у тебя тушь потекла. И не пугай нас… Что стряслось? — это уже предназначалось Дине.

— Ничего, — совершенно растерявшись, промямлила она. — Я просто спросила, смогу ли увидеть Гардемарина, позволят ли его владельцы, а мама расплакалась… С ним точно всё в порядке?

Теперь и папа шумно выдохнул, словно у него гора с плеч свалилась. Он бросил растерянный взгляд на дверь, за которой скрылась мама, и, не найдя поддержки, ответил:

— С твоим конём всё в порядке. Мы… не продавали его, дочь. Я надеялся…

— Мы надеялись, — вернулась мама, — что однажды ты спросишь…

— Ма-ам? Пап? — веря и не веря, с бешено колотящимся сердцем, она переводила взгляд с одного на другого. Вина, облегчение, радость и стыд сжали Динино горло. Глаза налились слезами. — Ма-а-а…

Рыдать в таком возрасте совершенно неприлично. Так рыдать — захлёбываясь и икая. Но Дина рыдала, откинувшись на подушку и размазывая слёзы по лицу здоровой рукой. И наплевать ей было на приличия.

«Удивительно, — подумала Дина, когда за родителями закрылась дверь в палату, — как много событий может уместиться в один-единственный день!» Что-то внутри неприятно ёкнуло на последней мысли. «Один-единственный». Стало зябко. Она потянула скомканное больничное одеяло на себя, попыталась расправить, с трудом управляясь одной рукой. Сколько дней осталось у Алекса? Она должна, непременно должна была его увидеть. Попробовать достучаться.

Закончился ужин. Время тянулось утомительно долго, но к одиннадцати вечера наступила тишина. В одиннадцать все дежурные собирались пить чай в ординаторской.

Дина сползла с кровати, старясь не зацепиться гипсом за бортик и прижимая к груди неудобную конструкцию аппарата Илизарова. Кое-как перебралась в кресло, кривясь от боли, и поехала, мучительно медленно, орудуя только одной рукой и ногой в проскальзывающей по линолеуму короткой лангете на стопе. Впереди был целый коридор, а она держала на весу перед собой тяжёлый гипс, сжимала зубами концы полотенца, в которое завернула правую руку. Сегодня или никогда — с третьего этажа ей сюда будет уже не добраться!

Как она и надеялась, дверь в палату, где лежал Алекс, оказалась открытой. На сестринском посту горел ночничок, светился возле кровати экран монитора, перемигивались разноцветные огоньки на белой панели под потолком, к которой тянулись многочисленные шланги, трубки и провода. Дина приподнялась из кресла, вцепившись в толстый поручень изголовья и, чуть не плача от неимоверных усилий, вытянула себя вверх. Дальше стало легче. Кое-как заняв вертикальное положение, нелепо отставив в сторону загипсованную ногу и опустив больную руку на край кровати, Дина, неровно дыша, всмотрелась в заострённые черты неподвижного лица. В полумраке оно казалось совсем неживым, чужим, но всё-таки это был именно он.