Усадьба с приданым (СИ) - Снежинская Катерина - Страница 11

– Это ты молодец, – похвалила Мария. Наклонилась над листком, заправив волосы за уши, чтобы смотреть не мешали, придерживая их обеими руками. – Только разве можно с таких документов ксерокопии снимать? – Парень, подвинувшийся поближе, напряжённо засопел ей в макушку и ничего не ответил. – Ладно, давай свой подстрочник.

Будущий краевед помялся – видимо, в нём природной вредности тоже хватало и желание показать зазнаистой тётке фигу, было сильно, – но всё-таки достал из бедненькой кожзамовой папочки ещё несколько листочков, только обычных, в клеточку.

Разобрать почерк красавца оказалось немногим проще, чем письмо доктора.

«Дорогой Нико! – громким шёпотом зачитала Мария, щурясь от напряжения. – Видит бог, не было у меня большей радости за последние два года, чем получить от тебя весточку. Веришь, сердце поёт: ты жив и даже здоров, не ранен (если верить твоим же словам, хотя им веры мало, зная твою несносную гордыню и чрезмерную заботу о моём душевном спокойствии). Если вновь выдастся оказия передать хоть коротенькую записку, то, молю, не скрывай ничего. Помнишь, убивает не правда, а ложная надежда?»

– Ой ты, господи, – ахнула Алла, подсунувшая свои пергидрольные кудри Маше едва не под нос, – какие страсти! А ты не говорил, Тёмка, что у них… что они…

– Что между ними, кроме действительно крепкой дружбы, скорее всего, ничего не было, – проворчала госпожа Мельге. – Это общепринятые обращения, да и в оборотах речи ничего такого нет. Просто тогда люди были… Ну, открытие, что ли?

– Чувствительнее, – понятливо покивала Алла.

Маша ничего не ответила, лишь плечами пожала. Кажется, сегодня она это делала слишком часто, стоило бы и последить за собой. Недаром же Вероника Германовна учила: в приличном обществе никакая театральщина, в том числе и двусмысленные жесты, недопустимы.

Не смотря на то, что весь мир – сцена.

– Ну, давайте дальше! – нетерпеливо выдохнул Артём где-то над ухом Маши.

– Даю, – согласилась Мария. – «Впрочем, у меня нет никакой уверенности, что это письмо дойдёт до тебя, потому и нет обиды за твоё вынужденное молчание. Почта в наших краях теперь вовсе закрылась, а до тех мест, где ты сейчас (знать бы, где они, места эти?) не один ямщик не доберётся». И в каких таких местах он очутился? У Колчака[4]? У Деникина[5]? Или всё же в красноармейцы заделался?

– Этого мне выяснить не удалось, да и неважно. Дальше, дальше главное, – поторопил краевед.

– Не гони коней. Всё-таки я этот документ первый раз вижу, – строго осадила его госпожа Мельге. – «Но к делу. Месяца с два назад Софья Николаевна мне писала. До места они добрались благополучно, нужды ни в чём не чувствуют, Рождество справили весело и даже ёлку наряжали. Николенька было приболел, но всё обошлось, сейчас здоров и сильно преуспел во французском». Софья Николаевна, надо понимать, это жена, а Николенька, соответственно, сын? И если он преуспел во французском, то семья подалась именно во Францию?

Маша подняла голову, глядя на Артёма, тот очень выразительно посмотрел в ответ.

– Хорошо, хорошо, – согласилась Мария, откашлявшись. – Та-ак, где это? А, вот. «Конечно, о тебе Софья Николаевна беспокоится более меня, потому прошу, если мои слова для тебя значат мало, то прислушайся к мольбам собственной супруги: уезжай! Лишь выдастся возможность, мелькнёт хоть мизерный шанс – уезжай отсюда! К жене, к ребёнку, там твоё место. Брось свою гордость, нет уже той родины, которой присягу давал и даже государя больше нет». Получается, письмо написано точно после восемнадцатого года? Раз «государя больше нет»?

– Где-то так, – Артём явно изнывал от нетерпения. – Дальше самое главное.

Будущая звезда мухловского краеведения выдернул исписанные листочки из-под Машиной руки и с чувством зачитал:

«И передай Софье Николаевне, чтобы была спокойна за «Софочкины сокровища», я их сберегу, чего бы это не стоило. И детям своим, если господь меня благословит ими, завещаю то же. То, что дорого вам, друзья мои милые, то втрое драгоценнее мне, будьте уверены. А если вдруг появится вероятность вернуться (во что я уже не верю ни секунды), знай: ларчик я спрятал надёжно, в Мухлово, в месте, тебе хорошо известном. Но на случай, если пошлёшь кого другого, то я, в полном согласии с заветами месье Дюма, составил план, как найти клад. Он будет ждать за…»

Артём вскинулся, глянул на Машу залихватски, многозначительно тряхнул листками.

– Всё, на этом письмо обрывается. ­Ну, каково? – поинтересовался победительно.

– Впечатляет, – согласилась Мария, выпрямляясь. Далось это не сразу и не без труда – оказалось, что поясницу успело скрутить узлом, словно у старой бабки. – Как исторический документ. – Подумала, вспомнив Ирку, большую любительницу цитат, и добавила. – «Вы считаете это не интересным, мистер Холмс?», – и сама же, в лучших традициях подруги, ответила: – «Интересно. Для любителей древностей».

– Чего? – явно ничего не понял Артём, вытаращивший свои чересчур яркие глазищи.

– Остерегайтесь выходить на болота в ночное время, – посоветовала ему Мария, обеими ладонями растирая поясницу. – А вот исследованием действительно советую заняться. На таких письмах на самом деле интересную работу можно сделать. На «диссер»[6], конечно, не потянет, но…

– Да причём тут диссер? – Парень упрямо мотнул головой, плеснув стильными волосами. – Клад! Вы не понимаете? Кла-ад. Он действительно существует!

– Где? – уточнила Маша. – Нет, на самом деле я всё понимаю. В наших широтах давно не находили ничего… сенсационного, но…

– Вот именно! – В полумраке веранды, сильно затенённой разросшейся перед ней яблоней, глаза Артёма горели, как у настоящего кота. Ну, может, не совсем горели, но поблёскивали совершенно отчётливо и именно по-кошачьи. – Тогда наше Мухлово прогремит! И в газетах, и в интернете, и везде. Представляете, как сюда туристы ломанутся? Вот там можно и за диссер браться!

– Ты и впрямь надеешься найти там сундук с сокровищами? – зачем-то попыталась урезонить ажитированного юношу Мария Архиповна. – Подумай сам, всё наиболее ценное, всякие ожерелья-диадемы, тогда старались увезти с собой. Они небольшие, спрятать легко. И что тут оставалось? Фамильное серебро? Фарфор? Картины? Что можно назвать… – Маша заглянула в почти слепую ксерокопию, – «Софочкиными сокровищами»?

Краевед открыл было рот, чтобы возразить и, судя по всему, возразить горячо, да только ему не дали.

– Лю-уди! – донёсся из-за забора дикий, почти нечеловеческий крик. – Лю-уди-и! Спасите! Уби-или!

Заскучавшая было Алла вскинулась, прижав руки к груди, и выдохнула почти обрадовано:

– Господи, что ещё-то стряслось?

***

Всё-таки иногда толпа может быть тихой. Вот перед домом Михалыча, который на самом деле жил за Машиным, то есть Иркиным забором, собралась именно такая. Люди стояли на дороге перед распахнутой, даже как-то покосившейся на петлях калиткой, тянули шеи, чтобы рассмотреть подробности творящегося внутри, но не шумели. Дети – а было их довольно много и все с велосипедами – испуганно-любопытной стайкой кучковались чуть в стороне от взрослых. Женщины, как одна, прикрывали рты, кто концом платка, кто ладонью. Мужики матерились растерянным шепотом, переговаривались негромко и всё больше непонятно.

– А?

– Да … настоящий! Это ж надо так … ! Ох, мужик.

– Ну, … !

– А то!

– Эх ма!

Ну или что-то вроде.

Ожидание затягивалось.

Наконец, во дворе, скрытом высоким штакетником и зарослями с круглыми жёлтыми цветами, зародилось движение. Народ расступился по обе стороны от калитки, пропуская двух крепких парней и носилки, болтавшиеся между ними. Ребята были явно местными, деревенскими, носилки брезентовыми и сильно потертыми. А на них, под клетчатым байковым одеялом, лежал совершенно неузнаваемый Михалыч. Так сразу и не поймёшь, что он, но просто никого другого на его месте быть и не могло. Рядом семенила тётенька в синей скоропомощенской форме и пластиковым пакетом в высоко поднятой руке. Из пакета в Михалыча текло что-то прозрачное.