Кронштадт - Войскунский Евгений Львович - Страница 122

И только сфинксы, некогда привезенные из древних Фив, не спят, грезят о жарких песках Египта.

Не спалось и нам когда-то белыми ленинградскими ночами. Мы бродили, рука в руке, по набережным, наблюдая ночное движение буксиров и барж, и мосты были разведены, и голоса звучали странно, излишне громко, отражаясь от стен уснувших дворцов, и сторожевые львы, подняв переднюю лапу на каменный шар, провожали нас слепыми глазами. Много воды, вот этой, серо-жемчужной, державной, утекло с той далекой поры…

Белой июньской ночью сорок третьего года подводная лодка капитана третьего ранга Толоконникова, зимовавшая здесь, оторвалась, бесшумно работая электромоторами, от гранитного парапета набережной Красного Флота и пошла по течению Невы. От стенок Торгового порта отделились три морских охотника. Один, описав крутую циркуляцию, занял место в голове конвоя, два других пристроились по бортам «щуки». Миновали причальные линии порта, длинный мол и вместе с невской водой — незаметно и плавно — влились в залив. Неогражденная часть Морского канала встретила конвой сырым зюйд-вестом. Люди на мостике «щуки» подставили ветру лица.

— Чуешь запах моря, Борис Петрович? — негромко сказал Федор Толоконников. Он стоял, высокий и прямой, у «козырька» мостика. Щурил светлые глаза.

— Чую, чую. — Замполит капитан третьего ранга Чулков тоже с наслаждением вдыхал сырой воздух моря, так не похожий на воздух реки и города. Он ощущал в нем и легкую горчинку, как бы привкус военной деятельности людей на этих сходящихся в устье Невы берегах. — Застоялись мы…

«Душа простора жаждет», — хотел он добавить, но постеснялся громких слов. Душа Чулкова не только жаждала простора. Она была печальна, потому что тут, в Ленинграде, оставалась у него молодая жена Лариса с трехлетней дочкой, Маринкой, выжившей только из-за сумасшедшей любви отца к ней. Только поэтому дистрофия не свалила ребенка насмерть. Теперь-то, когда полегчало с продуктами, Чулков верил, и верила его молодая, в ту зиму полумертвая жена, что Маринка поправится и будет жить непременно. Но все-таки не было полной уверенности.

— Застоялись, — подтвердил Федор Толоконников с грозной полуулыбкой на жестких устах. — Выпустили наконец-то жеребца из конюшни. Порезвимся теперь. Ох, порезви-имся!

Чулков понимающе усмехнулся. Вся команда «щуки» рвалась в море. Краснознаменные, орденоносные, жаждали ребята новых побед и новой славы. Два прошлогодних похода — в первом потопили пять транспортов, во втором два — спаяли их таким взаимопониманием и верой в собственные силы, что не терпелось им, не сиделось с наступлением весны у осточертевшей набережной — скорей бы в море, скорей бы!.. К тому же явно изменился к лучшему ход войны после Сталинграда. Хотелось ребятам и тут, на Балтике, подтолкнуть события к желанной победе.

Одно только омрачало Толоконникову радость нового похода: не шел в этот поход Коля Малько, гидроакустик. Сами же они виноваты, Чулков особенно, — раззвонили на всю Балтику, какой чудодей акустик у них на лодке. Вот и разлетелась молва, достигла ушей начальства, и нагрянули журналисты и понаписали о Малько в газетах, издали о нем листовку специальную и даже — вот уж поистине попадись на глаза журналистам, так не отстанут, пока со всех сторон не обомнут, — даже выпустили в ленинградском почтовом ведомстве открытки с портретом Малько. А Толоконников ничего не имел против прославления боевых успехов своих ребят, лодки своей. Но тут другое началось. Быстренько сунули Коле Малько на погоны лычки старшины первой статьи, забрали инструктором в учебный акустический кабинет — молодых акустиков наставлять уму-разуму, — да это бы ладно, лишь бы в поход пустили на родной «щуке», так нет — оставили для выполнения спецзадания, а ему, Толоконникову, дали за неделю до выхода нового акустика, молчаливого сонного парня, от которого еще неизвестно, чего ожидать в море. А Коля Малько провожал их в поход со слезами на глазах. Поговаривали, что Колю пошлют с группой подводников аж в Америку — принимать от союзников новую технику, в том числе и гидроакустическую станцию. Как бы там ни было, в Америку или куда поближе пошлют Малько, в поход лодка идет без него, и Толоконникову это портило настроение.

А ветер бил в лицо, веял широким запахом моря. С Южного берега вдруг выскользнул бледный прожекторный луч, пошел справа налево, задержался, задрожав, на конвое, лег мертвенно-голубоватым слабым светом на лица подводников на мостике «щуки». С головного охотника донеслась резкая команда: «Дым!» На Южном берегу раздались хлопки выстрелов, и сразу — нарастающий свист снарядов, один за другим громыхнули разрывы, оба с перелетом. Из дымаппаратуры на корме головного охотника торопливо выбрасывались белесые клубы дыма, ветер подхватывал и разматывал их, наносил на «щуку». Кислый запах дымзавесы ударил в ноздри. Шли в молочной мгле, и казалось, что она приглушает звонкие по воде разрывы снарядов. И уже грянули отчетливые удары кронштадтских батарей, началась дуэль. Белая ночь вздрагивала от раскатов артиллерийской грозы.

Прикрытый дымзавесой, конвой проскочил открытое место благополучно. Еще взрыкивала, угасая, артиллерия, а уже завиднелся сквозь редеющий дым темный сказочный теремок — башня Кроншлота. Призрачно проступил на серо-жемчужном фоне ночи Морской собор. С рейдового поста замигали огни, требуя позывных приближающегося конвоя.

Весь следующий день в Кронштадте Федор Толоконников усиленно готовился к походу. В штабе КМОРа он спросил оперативного дежурного, где базовый тральщик «Гюйс», и огорчился, услыхав в ответ, что «Гюйс» только вчера ушел на Лавенсари.

Черт его знает, почему у Толоконникова, при всей ясности ума и прочности материалистического мировоззрения, были тайные причуды, вера в счастливые и несчастливые приметы. Ну что ему до «Гюйса»? Ну, служит там младший брат. Ну, командует товарищ по училищу, «заклятый друг», как выражается Козырев. Это еще не резон, чтобы всякий раз просить, чтоб лодку выводил непременно «Гюйс». Чем хуже другие корабли? А вот — неприятным холодком обдало, когда узнал, что будет выводить другой корабль.

Утром следующего дня лодка в составе конвоя прибыла на Лавенсари, положила петли швартовов на знакомые палы здешнего пирса. Утро было солнечное и голубое. Праздничной медью отливали стройные стволы сосен. Белый пляж, опутанный проволокой в три кола, перешептывался с синей, чуть всхолмленной ветром водой. Такие благословенные утра бывают на Балтике — редко, но бывают.

Как ни рано пришла толоконниковская «щука» на Лавенсари, а «Гюйс» ушел еще раньше — ночью ушел, как сообщили тут Федору, ставить мины в Нарвский залив. Скоро должен вернуться. Ну, это хорошо — значит, удастся повидаться с братом перед выходом в море.

Сразу после раннего завтрака Федор сел со штурманом уточнять предварительную прокладку. Только взял карандаш, как с мостика в центральный спустился помощник Мытарев:

— Товарищ командир, тут катерники пришли, предлагают футбольный матч.

— Какой еще футбол спозаранку? — Толоконников недовольно поднял бровь. — Пусть сами играют, если делать нечего.

И снова нагнулся к карте. Чулков сказал ему тихо:

— Разреши сыграть, командир. Пусть ребята разомнутся, погоняют мяч. Когда еще на землю ступим.

Толоконников медленно помигал на него, раздумывая.

— Ладно, — сказал он. — Распорядись.

Замполит шагнул к переговорным трубам, объявил: желающим сыграть с катерниками в футбол сойти на берег. Желающих оказалось — весь экипаж. На лодке осталась только вахта.

Через полчаса поднялся наверх и Федор Толоконников. Солнце стояло по-утреннему низко, вытянув длинные тени от сосен. А по корме у лодки покачивались три торпедных катера, тоже пришедших с ночным конвоем.

В стороне от пирса, у лесной опушки, на каменистой площадке шел футбольный матч. Неслись оттуда возбужденные голоса, удары по тугому мячу, взрывы смеха. Подводники и катерники, не вошедшие в «сборные», стояли вокруг площадки, покуривали, подбодряли своих, «морально давили» на команды противников.