Кронштадт - Войскунский Евгений Львович - Страница 69

Потом в темной комнате — их негромкие голоса.

— Я с ума сошла… Мама, если узнает, никогда не простит…

— Поймет, как я тебя люблю, и простит.

— У меня голова кружится, когда ты это говоришь… Правда любишь?

— Люблю. С той минуты, как увидел тебя первый раз возле госпиталя…

— Прямо!

— С той самой минуты. Только понял я это позднее. Мы ведь такие — сердцем понимаешь, а пока до разума дойдет, изведешься от самозапретов.

— Самозапреты? Что это?

— Всякие «нельзя», которые сидят у нас внутри. Много их… Помнишь, как я встретил тебя на заводе при обстреле? Ну, когда первый раз привел на корабль… У тебя было такое лицо, что все «нельзя» разом выскочили из меня. Понимаешь?

— Говори еще…

— Знаешь, что поразило меня в твоем лице? Беззащитность. Но это я тоже понял позже… Люблю твое лицо.

— Еще!

— Ты моя единственная радость. Моя надежда. Кораблям раньше часто давали твое имя — «Надежда».

— А мне мое имя не нравится.

— Это лучшее из имен. Надежда. Сперанца.

— Сперанца?

— Это надежда на каком-то языке, кажется, на итальянском. Я читал книжку, маленькую такую, в библиотечке «Огонька» — она называлась «Сперанца»…

— Ты много знаешь, Андрей.

— Ничего я толком не знаю, кроме флота.

— Расскажи о себе. Я совсем тебя не знаю.

— А того… Непряхина… знала?

— Знала, — не сразу отвечает Надя. — Он был добрый и веселый… И в волейбол играл как бог.

— Боги вряд ли играли в волейбол. Но не в этом дело… Что тебе рассказать? С детства я хотел стать моряком — и стал. Вот и вся моя биография.

— Андрей… А девушки у тебя были?

— Была.

— И ты… любил ее?

— Да.

— Почему же… ну, я не знаю, как спросить… Ты бросил ее?

— Она от меня отреклась.

— Отреклась? Слово какое странное…

— Мы должны были пожениться, когда я кончу училище. Как раз перед выпуском произошли у меня неприятности. Вернее, у отца. У меня ведь отец — кадровый военный, в ту мировую войну командовал ротой самокатчиков, в Гражданскую пересел на бронеавтомобили… В общем, прошел, как говорится, славный путь — от краскома до комбрига. В тридцать восьмом его арестовали. А мне как раз выпускаться в то лето. Ну, разбирали меня… Я говорю: не верю… Не могу поверить, произошла, говорю, ошибка. Никак не вязалось это с моим представлением о комбриге Козыреве… Вот так… А с Ольгой у нас все расстроилось. Родители у нее… как бы сказать… испугались… велели ей прекратить наши отношения. И она послушалась. Вот и все… Мечтал я об эсминцах, а назначили на тральщик. Ничего, ничего… Не только эсминцем — крейсером буду командовать.

— Конечно будешь.

— Ах ты, моя милая! Веришь в меня?

— Андрей, — говорит Надя, помолчав. — Знаешь что? Я от тебя никогда не отрекусь.

— Да и нет нужды, Надюша, отца освободили в сороковом, восстановили в партии. Он полковник теперь, воюет на юге.

— Никогда не отрекусь, — повторяет Надя. — Только ты… не обмани меня…

И снова мчит мой непрестижный «Запорожец» по ленинградским улицам. Я обещал Тане, что после работы заеду к Неждановым на Большую Пушкарскую за ее вещами. По правде, мне ужасно этого не хочется. По правде, Игорь мне симпатичен, и я подозреваю, что не столько он виноват в их разрыве, сколько Таня с ее взбрыкиваниями. Но я не знаю, что у них произошло, — мне, как старику Джемсу Форсайту, никто ничего не рассказывает.

Признаться, я весь день ожидал, что ко мне на работу позвонит Таня и скажет: «Папа, не надо ехать за вещами. Я передумала». Это было бы вполне в ее стиле. Но она не позвонила. Только Люся звонила в середине дня — спрашивала, как я себя чувствую.

По понедельникам и четвергам я обычно заезжаю после работы к матери. Сегодня понедельник. Рискуя опоздать к условленному времени к Неждановым, я все же даю крюка и еду к матери на улицу Восстания. Ведь она меня сегодня ждет. Конечно, можно было позвонить ей, что не смогу приехать, но, во-первых, мать стала глуховата, плохо понимает по телефону, а во-вторых, что еще хуже, она бы обиделась.

Сильно сдала мама за последние годы. После того как ее покинул Зубов, она еще хорохорилась, делала вид, что ей все нипочем, но я понимал, что эта история ее подломила. Слишком много душевных сил она вложила в Семена, в Сенечку своего.

Впервые Зубов появился, кажется, осенью сорок восьмого. Он носил офицерский китель и широченные галифе и жаждал стать писателем. Не знаю, кто в издательстве направил его к матери, он принес рукопись своих рассказов — и так началась вся эта грустная история. Я тогда служил в Балтийске, в Ленинграде бывал наездами, и первый раз увидел Зубова в пятидесятом — в том году мать решила «соединить свою судьбу с ним», и он переехал к ней. Матери в ту пору было под пятьдесят — лет на пятнадцать больше, чем Зубову. Она стала красить поседевшие за войну волосы, приоделась, ее грузноватая фигура выпрямилась, в глазах появилось былое победоносное выражение. Дымя крепкими папиросами, она часами разговаривала по телефону с авторами, ее по-мужски низкий голос звучал уверенно, непререкаемо, потом она обращала взгляд на Зубова, развалившегося в вольтеровском кресле, и во взгляде ее явственно читались удовлетворение и гордость.

Да, она гордилась своим Семеном, как гордятся люди творением своих рук. Уже много позже, когда Зубова и след простыл, я спросил однажды маму, хороши ли были зубовские рассказы в первоначальном самодельном варианте. Мать только рукой махнула и буркнула: «А! Графомания». Не спрашивайте меня, почему она не пожалела времени и труда, чтобы сделать из графоманской рукописи приличную книжку — рассказы для детей о войне. Не спрашивайте ни о чем. Вы понимаете, что это был ее последний шанс. Она была превосходным редактором и разумным человеком, но, подобно большинству женщин, в ситуациях, требовавших выбора, она повиновалась не голосу рассудка, а чувству. Тогда, в пятидесятом, когда я впервые увидел в нашей квартире Зубова, крепкого брюнета с развернутыми плечами, в отцовской серебристо-коричневой пижаме, я сразу почувствовал к нему антипатию. Но если б я посмел не то что упрекнуть мать, но даже и вякнуть ей о своей антипатии к Зубову, то она просто выгнала бы меня вон. Накричала бы, затопала ногами, поссорилась на всю жизнь…

Надо сказать, что Зубов относился ко мне неплохо. С интересом расспрашивал о войне на Балтике, советовал написать морские рассказы. «Ну и что ж, что не умеешь писать? — говорил он, сверля меня черными цыганскими глазами. — Поможем! — И кривил рот с выпирающей нижней губой в усмешке: — Думаешь, все писатели умеют писать? Вот тебе! Фигушки!»

Я возненавидел это словцо — «фигушки».

Зубов был старше меня на четыре года. Он служил в армии на Дальнем Востоке, дослужился до старшего сержанта, в сорок четвертом году окончил курсы и получил на погоны звездочку младшего лейтенанта. В марте сорок пятого он прибыл с маршевым батальоном под Кёнигсберг. Военной карьеры, однако, Зубов не сделал по собственной глупости. В апреле сорок пятого — еще не был взят окруженный Кёнигсберг — в его окрестностях обнаружили огромные подземные склады горючего. Над складами, на поверхности, тут и там были вкопаны в землю бетонные плашки с индексами и номерами — то были знаки расположенных под этими плашками насосных станций, соединений трубопроводов и тому подобное. Со всем этим еще предстояло разобраться, но прежде всего надо было взять Кёнигсберг. А тут до поры до времени поставили караульный взвод — им командовал младший лейтенант Зубов. Он знал, что охраняет подземные склады, но насчет плашек ему ничего не сказали, а дойти своим умом до того, что эти плашки тут неспроста, Зубов не сумел. Он велел солдатам выковырять плашки и вымостить ими дорожку к караульному помещению. Надо ли говорить, как осерчало начальство, когда приехали офицеры из топливного и инженерного отделов и с ужасом увидели, что над подземными складами не осталось никаких ориентиров? В общем, служба у Зубова не пошла, и осенью сорок пятого он демобилизовался. Его не удерживали.