Кронштадт - Войскунский Евгений Львович - Страница 81

На юте у кормового среза — три фигуры. Доносится бойкий голос:

— Товарищ мичман, а встречать эту лодку тоже мы будем?

Мичман Анастасьев занят — замеряет динамометром натяжение трала.

— Кончай травлю, Клинышкин, — говорит он.

— Так фрицы ж нас не слышат.

— Все равно. Вон Бидратый молча вахту стоит, и ты помалкивай. На Лаврентия придем — трави сколько хочешь.

Море гладкое, будто убаюканное тишиной ночи. Где-то впереди оно слегка отсвечивает перламутром — памятью о долгом мучительном закате. А за кормой — пенная полоса воды, взбитой винтами, и привычно плывут по обе стороны кильватерной дорожки красные буйки трала. Дальше — темный силуэт подводной лодки. Идет за тралом лодочка, ни огонька на узком ее теле, спят в торпедных аппаратах стальные сигары торпед. Пока спят… Слева и справа идут два морских охотника. Хорошие кораблики, бессонные дозорные флота…

Так бы и идти всем вместе по тихой воде ночи. Но так — только до Лавенсари. Следующей ночью лодка, погрузившись, пойдет дальше одна — в грозную неизвестность минных полей. Опять голос Клинышкина:

— Товарищ мичман, а в этом году война кончится?

— Навряд ли.

— А я в газете читал: мы вступили в решающие бои за полный разгром врага в сорок втором году.

— Вступили — значит, вступили. А щас заткнись.

— Есть заткнуться, — вздыхает общительный Клинышкин.

«Решающие бои, — думает Иноземцев. — Да, я тоже читал. В немецкой армии перемолоты лучшие дивизии. Она уже не в состоянии предпринять наступательные операции в масштабах, подобных прошлогодним. Шумели, что после русских морозов будет весеннее немецкое наступление, — где оно? Вчера в утренней сводке сообщалось, что на Севастопольском участке третий день идут серьезные бои. Опять наседают на Севастополь. Но это же не наступление на широком фронте, как в прошлом году. Теперь наш черед наступать. Зимой от Москвы фрицев отбросили, а теперь надо — от Питера. С Южного берега их погнать. Из Стрельны, из Петергофа…

Когда-нибудь я все тебе расскажу. Знаешь, что такое цинга? Это когда ломит всего, ноги не хотят ходить, а десны как мочалка. Никогда я раньше не знал, что такое зубная боль, — а теперь… А что такое чудо — знаешь? Чудо — это квашеная капуста! Я не шучу. Наш фельдшер Уманский раздобыл для меня в военторге миску квашеной капусты, ее выдают по рецептам — представляешь? Он велел есть капусту три раза в день по столовой ложке. И я ел. И цинга постепенно отпустила меня. Разве не чудо? Вот погоди, кончится война, я тоже раздобуду квашеную капусту, и мы с тобой будем ее поедать, по очереди опуская ложки в миску, и ты поймешь, какой в ней великий смысл.

Я расскажу тебе, как белой ночью мы вели за тралом подводную лодку. Как уплывает в синюю мглу погашенный войною маяк.

Мне надо в машину. К моим дизелям. К моим мотористам.

Спокойной ночи в Саратове! Я люблю тебя».

Вот он, Лавенсари, в матросском просторечии — Лаврентий. Пляжи, опутанные проволокой, седые глыбы валунов, сосны с небогатыми кронами — где купно, а где врассыпную. В маленькой гавани, к которой ведет наезженная грунтовая дорога, у пирсов стоят корабли. Вот баржа — длинная посудина с бортовым номером ЛТП-9. Краснофлотцы в рабочих робах выносят из трюма баржи и грузят на машину-трехтонку ящики со снарядами. Старшина баржи Шумихин приставил ребро ладони к лихим бровям, заслонясь от солнца, бьющего в лицо, и подзадоривает грузчиков:

— Тащи веселей, ребятишки! Гостинцев вам привезли, не хочешь — не бери!

Краснофлотцы посмеиваются, а один, здоровенный малый с ящиком на плече, повертывает к Шумихину широкое потное лицо и пищит, как ребенок:

— Спасибо, дедушка, балуешь ты нас.

— Шелудивый барбос тебе дедушка! — Шумихин сердито глядит на насмешника. — Рожа неумытая!

— Я умываюсь, дедушка, — пищит тот. — Кажный день. В другой раз мыла мне привези.

— Ха-ха-ха, — покатываются краснофлотцы на пирсе.

— Во всем заливе воды не хватит, чтоб твою будку отмыть! — сердится Шумихин.

— Хо-хо-хо!

Еще стоят тут буксирный пароходик типа «Ижорец», морские охотники, звено торпедных катеров. А вот — пришедшие ночью «щука» и «Гюйс».

На пирсе стоят покуривают братья Толоконниковы. Федор, жмурясь, подставляет утреннему солнцу лицо, как бы стремясь побольше набрать тепла и света перед долгой жизнью под водой.

— Увидел бы нас батя сейчас — вот бы порадовался, — говорит он.

Младший кивает.

— Помнишь, в детстве однажды, — щурит глаза Федор, — чего-то я тебя обидел, так батя ха-арошую задал мне трепку.

— Мы с пацанами штаб построили, — скупо улыбается Владимир. — Из досок, из палок. В войну играли. А ты раскидал сооружение ногами. Я в плач…

— Во-оздух!! — раздается крик с берега, с замаскированной наблюдательной вышки.

— Возду-ух! — переходя из уст в уста, это слово мигом облетает гавань. Федор к себе на лодку побежал, Владимир — на «Гюйс». Крикнул на бегу:

— Счастливо, Федя! Сколько раз погрузиться, столько и всплыть!

Пирс опустел. Краснофлотцы, разгружавшие баржу, повскакали в кузов трехтонки, шофер рванул, помчал машину в лесное укрытие. Шумихин с вихрастым пареньком — новым матросом — затягивают на барже трюм лючинами.

А на кораблях — звонки боевой тревоги, топот ног, выкрики командиров орудий — доклады о готовности. Дальномерщик на мостике «Гюйса» прильнул к окулярам, обшаривая указанный сигнальщиком сектор голубого неба. Поймал цель, глядит на измерительную марку:

— Дистанция — четыре тысячи!..

Теперь и Козырев видит в бинокль: с юга идет девятка «Хейнкелей-111».

— Три с половиной… Три тысячи!..

Лейтенант Галкин, в фуражке со спущенным ремешком, со странной своей улыбочкой из-под бинокля, орет, дает целеуказание на орудия. Ударили тридцатисемимиллиметровые автоматы. Заработали ДШК. Зазвенели по палубе гильзы.

С острова бьют зенитки. Одна батарея работает, судя по гулким хлопкам, где-то совсем рядом. Мигают вспышки, а орудий не видно — здорово замаскированы.

Снижаются «хейнкели», нарушив строй. Еще плотнее становится огонь — все небо расцвело желтоватыми цветками разрывов. На барже Шумихин срывает со спины винтовку и старательно целится в самолет. Бах, бах! Смешная привычка…

Кружат «хейнкели» над гаванью.

— Как только лодка выходит в море, начинается концерт, — говорит Козырев, не отрываясь от бинокля.

Резко нарастающий свист. Ухнул взрыв в середине бухты, выбросив водяной столб. Еще две бомбы подряд. Еще — на берегу. Не прицельно кладут… Не прицельно, но шальная может в «щуку» угодить. Зенитный огонь плотен. Лодочку надо прикрыть, отвести от нее удар…

Ага, попадание! Один «хейнкель» задымил и потянул к Южному берегу.

— Дробь! — орет Галкин.

Вот оно что (смотрит Козырев), четверка наших истребителей взлетела с островного аэродрома. Смолкают зенитки на острове и кораблях. Теперь слышны только вой воздушных моторов и дальний — в вышине — стрекот пулеметов.

Притих Лавенсари, всматриваясь в карусель воздушного боя. Скорости у «чаек» невелики, но зато маневренность! Вон какие виражи закладывают. Давайте, «чаечки», давайте, миленькие…

Есть! С дьявольским воем, волоча расширяющийся шлейф черного дыма, косо промчался «хейнкель» и рухнул в синюю воду. На острове из сотен глоток исторгся восторженный долгий крик.

В столовой Морского завода в обеденный час многолюдно и жарко. За одним из столов, покрытых выцветшей зеленой клеенкой, расположились парни из бригады Мешкова. Клубится пар над мисками с супом, клубится шумный разговор.

— Этот ледокол еще осенью потонул, бомба у него в дымовой трубе рванула, понял? Десять месяцев он пролежал на дне.

— Ну, и еще десять на ремонт уйдет.

— Сказал! Два месяца всего дадено.

— Опять суп из сушеной картошки. Где ее только строгают?

— А ты капусты захотел, Агей?

— Два месяца! Видел ты его? Одни дыры. Где нос, где корма — не разберешь.