Сердце Дракона. Том 20. Часть 1 (СИ) - Клеванский Кирилл Сергеевич "Дрой" - Страница 27

Проклятый мудрец…

Пальцы музыканта, сидящего на камне, ласкали струны инструмента, порождая призрачную мелодию, осторожно прокладывающую себе путь сквозь тихую ночь. Ноты, казалось, пели свою собственную песню, резонируя вместе с ностальгией, пропитавшей воздух.

Мелодия, пронизанная надломленной грустью, вместе с ветром вздыхала о давно угасших мечтах и любви, песком ускользнувшей сквозь грубые пальцы.

Он пытался играть красиво и изящно. Так, как когда-то давно задумывался предок этого инструмента, отданный Борею, но у него не получилось.

Он был рожден лишь чтобы держать меч. Все, что могли его руки — разрушать, но никак не созидать. Таков его удел. И даже если мудрец уверял, что у него — у Черного Генерала, не было судьбы до момента, пока он не спустился с Седьмого Неба — это не так.

Судьба есть у каждого. И не обязательно вписывать её перипетии чернилами в Книгу Судеб. Достаточно просто, чтобы человек сделал выбор. А где первый выбор, там и первые последствия, а затем снова выбор и опять последствия. И так, с первым вздохом, с первым криком, дитя, еще не открывшее глаз и не узревшее мир вокруг себя, уже сделало выбор.

Или выбор был сделан за него… Ляо Фэнь, наверное, смог бы рассудить, но, как всегда, ответил бы так, что и не поймешь…

А мелодия все лилась и лилась. Её ритм медленным танцем вел в паре образы тысячи воспоминаний. Высокие ноты, дрожа от скорби и слабости, тянулись к звездам, словно ища среди холодного блеска чужих цветов утешения; а низкие ноты гудели мрачной мудростью, прижимая мелодию ближе к земле. К тому, что реально.

По мере того, как он продолжал играть, мелодия постепенно обретала собственную жизнь, переплетаясь с вздохами ветра над травой и шепотом деревьев. Казалось, все вокруг слилось в единой порыве музыки и бережная, как поцелуй матери, печаль песни отражала быстротечность окружающего мира.

Он уже не помнил большинство имен тех, с кем враждовал. И почти забыл тех, кто бился с ним плечом к плечу, проливая кровь и слезы в нескончаемых битвах.

И все же, несмотря на печаль, мелодия несла в себе тонкую, почти неслышимую красоту, улыбающуюся пронзительным напоминанием о хрупком балансе между радостью и скорбью, вплетенным в суть мироздания.

Будто сами ноты тянулись к любому, кто мог им внять, в поисках связи с теми, кто, как и их создатель, познали не только любовь, но и потерю, но даже так — все еще смел надеяться на что-то большее, чем падение в вечную пустоту, тянущее сердце на дно.

И когда последние ноты мелодии затихли, давая возможность цикадам и сверчкам попытаться затмить их своим пением, ночь, казалось, ненадолго затаила дыхание, плененная песней и теми воспоминаниями, что та пробуждала.

И только звезды над головой оставались нисколько не впечатленными произошедшим. Столь далекие от мирских забот и метаний души, что в их мерцании не найдешь ни соболезнований, ни даже немых слушателей.

— Мне всегда это казалось самым прискорбным в твоей истории, генерал, — произнес голос столь же отвратительный, сколь прекрасной была наружность обладателя.

Среди теней заклубились сумерки, буквально выплюнув в реальность существо, от вида которого озера превращались в болота, а леса в пустыни.

Сгорбленный, с покрытыми струпьями руками, изломанными пальцами, горбатый и хромой, укутанный в рваный плащ. И когда редкие отсветы Миристаль (единственной из звезд, кто даже это создание одаривала светом) выхватывали его лицо, то редкий наблюдатель сдержал бы рвотный позыв.

Сперва могло показаться, что это и вовсе оживший скелет, но, если приглядеться… вот череп прямо на глазах обрастал тончайшими лоскутами плоти, обтянутой пергаментной кожей. Но это не спасало общий облик — зияющая дыра с перегородкой вместо носа, впалые глазницы, сияющие двумя нечеловеческими глазами и редкие отростки то ли волос бороды, то ли костей-жгутов.

Уродец, тяжело опираясь на посох, подошел к камню и сел рядом с ним. Но не было ни чувства страха ни, тем более, отвращения. Он смотрел глубже. Как учил Ляо Фень. И там, куда дотягивался его взгляд, он видел в визитере вовсе не уродство.

— Пройдут эпохи, друг мой, и все, что запомнят о тебе… — уродец выдохнул облака зловонных миазмов. — Не знаю, даже… может назовут безумцем… или кровавым убийцей… но вряд ли кто-то запомнит, что ты принес им способ защитить себя от произвола богов и создал силу, доступную лишь смертным… как ты её назвал, кстати?

Уродец говорил с паузами, но не потому, что задумывался, просто каждый вздох давался ему с большим трудом, а грудь, вздымаясь, трещала сухим деревом.

— Терна, — ответил он.

— Терна, — повторил уродец. — красиво…

Они какое-то время сидели молча, каждый думая о своем.

— Ляо Фень нашел бы забавным… что ты придумал людям музыку, но этого не останется даже в легендах, — продолжил визитер. — потому что не может быть кровавого убийцы… Врага Всего Сущего… Черного Генерала, Цепного Пса Дергера… который создал бы хоть что-то прекрасное. Не говоря уже о музыке…Пусть и если бы… ты создал её Закон… он бы был куда весомее… того, что служит тебе мечом…

Он посмотрел на ножны, приставленные к камню, а затем повернулся лицом к лицу с уродцем.

— Что тебя сегодня привело сюда? — спросил он, а затем добавил. — Горшечник, сын демона и человека.

Глава 1757

Горшечник чуть улыбнулся, демонстрируя почти беззубый рот, а там, где все еще остались зубы — они выглядели двигающимися червями. А может ими и являлись.

— Ты ведь знаешь… мое настоящее имя.

— Знаю, — кивнул он. — но не знаю, кто нас может слышать.

Горшечник вернул маску задумчивости — единственное выражение его “лица” глядя на которое, можно было хоть некоторое время не бороться с рвотными позывами.

— Ты знаешь… — уродец протянул руку и на ней материализовалась зеркало. Без магии. Без терны. Без волшебных слов или энергии реки мира. Черный Генерал не знал, как именно Горшечник делал то, что он делал. Да и никто не знал. Даже боги. — Я смотрю в это отражение… и вижу ту часть своей души… о которой хотел бы забыть… но она со мной навсегда… как напоминание о моем выборе…

И они снова замолчали, а генерал вспомнил те ночи перед очередными схватками в предместьях Врат, когда он точно так же сидел со своими офицерами. Зачастую — молча. Одного присутствия надежного плеча рядом, которому завтра ты будешь готов доверить свою жизнь, важнее любых слов.

Их с Горшечником тоже ждала битва. И, да будет вечность ему свидетелем, она окажется куда сложнее, кровопролитнее и… дольше, чем все его эпохи сражений с тварями Грани.

— Ты попытался… сделать сам… — нарушил молчание уродец. — но… у тебя не вышло… наверное, истории нарекут этот провал… первой Войной Небес и Земли…

— Я никогда не понимал, почему тебя так волнуют истории и легенды, друг мой.

Да, наверное так. Во всем мире. Среди бесконечности прожитых эпох. Среди отблесков памяти о том, когда даже богов не существовало, а звезды еще не родились, только двоих генерал мог назвать своими друзьями — горбатого уродца и прекрасную звезду.

Сперва их с уродцем объединяла общая ненависть, затем услуга, оказанная Горшечником умирающему генералу в лесу, а потом… потом потянулись годы, века, тысячелетия и все смешалось, оставив после себя только одну суть.

Если бы завтра генерал оказался один на один против всех ужасов, таящихся за гранью, он бы выбрал стоять плечом к плечу с Горшечником и Миристаль, чем со всем войском Безымянного Мира.

— Потому что это все, что однажды останется от нас, друг мой, — на выдохе выпалил уродец, после чего зашелся в кашле. — Если… конечно… мы сможем… добиться этого… “однажды”.

— Ты не веришь в наш успех?

— Если бы не верил… то не пришел бы…

— Врешь.

— Вру, — не стал отрицать Горшечник, после чего вытянул ладонь, лишенную нескольких пальцев, в сторону неба. — Как трудно, друг мой… знать правду о том, каким фарсом… является все вокруг тебя… но не иметь силы… изменить это.