Распутье - Басаргин Иван Ульянович - Страница 33

– На каждый роток не накинешь платок. Спешу вот снова туда. Пока ты воевал, девчушка и мальчонка подросли. Ну, ничё.

– Спасибо, дядя Федя, – поклонились дети.

– Чем я расчитываться буду с тобой? В прошлом году деньгами одарил, нонче тоже, – застенчиво улыбнулась Дарья.

– На том свете угольку под бок подсыплешь, чтобы сквознячку не было. Не люблю я сквозняков-то. Спешу в Петроград. Дела, похоже, круто заворачиваются. Учиться надо, тезка, шибко учиться, чтобы и здесь делать революцию. И все же как там солдаты?

– Худо. Ждут мира, но его не будет. Мечутся, большая половина хоть завтра в революцию.

– Ну и хорошо, ну и добре. Шишканова не встречал ли?

– Тот весь в революции. Солдаты вокруг него колготятся.

– Ну, тогда до свидания. Потопал дальше. Тороплюсь на пароход. А наговоров не слушай. Воевать за правду вместе придется.

Ушел Силов в ночь, дело привычное.

– Хороший он человек. Тоже спешит в революцию. Может быть, она и нужна, но боюсь я одного, Федя, что трудно будет расшевелить здешний народ. Тяжек он на подъем. Живет каждый тем, что, мол, моя хата с краю. Таких, как Силов, немного можно набрать. Он сегодня подарунок Марье, завтра – Дарье, и всё без корысти. А ты ляп – и обидел человека подозрением. А он ни однова здесь и не ночевал. Всё спешит, всё торопится.

– Ладно, ежли обидел, то прощения попрошу. Но ты на нашего мужика не клевещи. Запахнет жареным, то подымется. Конечно, заводские парни надежнее наших. Воевал я с ними: дружны, языкасты, дерзки. Ладные парни. Терять им нечего. А мужик сидит на земле, боится, как бы ее не отняли. Да и зад будет трудно от земли оторвать. Но я уверен, что оторвет. Нас, солдат-мужиков, наберется больше, чем рабочих. А каждый солдат – это уже большевик, почти большевик, – поправился Козин.

– Может быть, и так, но как только доберется до дому, так и обмякнет, забудет о войне, – заметил Ломакин.

– Я не обмяк, другие тоже не обмякнут. Конечно, здесь зла поубавилось. Но мы его не выживем своей мягкотелостью. За тоску по дому, за смерть друзей, за зуботычины и подозрения – не забудем вражинам.

– Рабочему люду, и верно, терять нечего. Был я на руднике Бринера, – продолжил разговор Ломакин. – Как только там живы люди? Мы живём, мы дышим, а там заживо гниют. Голод, в бараках холод, спят вповалку на нарах, тут же дети копошатся. Вошата́, духота, грязища. Все смотрят на пришлого, как на кровного врага. Не пришел ли ты отнять у них работу, заплесневелый хлеб изо рта вырвать? Ропщет народ, но Бринер начхал на тот ропот. У него казаки, он дает фронту свинец. Чуть что – крамольника под арест, на каторгу, а его ме́ста ждут другие, чаще манзы. Эти тише и покладистее. Был даже бунтишко, казаки нескольких человек застрелили, и всё стало на свои места. И другое, недавно встретил на тракте Силова Андрея Андреевича с Широкой пади. Так он первый спрыгнул с вершной, первый же и руку подал, еще и сказал, мол, ежли будет беда, чтобы заходили, чем сможет, тем поможет. Я ажно поперхнулся от удивлённости. Выходит, Силов умней Бринера?

– Может, и так. Но у Бринера казаки, а у Силова ограда хуторская. Бринер может убежать в город, а Силову бежать некуда. Вот и линяют люди, другую личину на себя надевают. А потом, есть люди побогаче Силова, но тоже идут за революцией, за большевиками. Взять Суханова Костю: отец вице-губернатор, а он на ро́сстань[49] с отцом пошёл, потому что честный человек и нет у него сил смотреть на измывательства над народом. Если Силов честный, то найдет себя и свою дорогу.

– А Розов?

– Что Розов? – хмыкнул Козин. – Этот, как милый, будет работать на революцию. Расскажи, как это он успел прорваться в купцы?

– Был помощником у Дряхина, что заменил Безродного. Пил с ним, но голову не терял, а тот терял. Под пьяную лавочку заставил Дряхина подписать на себя завещание, потому как он один был как перст, тот Дряхин. Подмахнул, а через неделю нашли утопшим в Голубинке. Копал то дело пристав, но не докопался. Так и стал Розов купцом.

– Выходит, и верно, нельзя стать купцом без разбоя?

– Выходит так, Федя. Есть разговор, что и Бринер разжился с разбоя. Он был управляющим купца Шувалова. Шувалов помер. Наследником остался один сын-полудурок. Ему бы лишь баб, яхты. Бринер все спроворил: и бабу, и яхту со матросами. Гуляй. Сам стал всем править. А потом благополучно утопил яхту, наследника и бабу, шуваловское же хозяйство себе прибрал. Был слух, что Шувалов раньше хунхузил, даже пытался русских грабить. А кто Бринер? Есть сказ, что он из голландских купцов-пиратов, грабил проходящие суда. Словом, немец обмишулил русского разбойника.

– На фронте тоже нами командуют немцы, может, с того и бьют нас. Как ты ни говори, что любишь Россию, а кровь-то немецкая. Знать, Германия ближе к сердцу. Да и царица-то двух слов по-русски связать не может. Около неё пророком крутится поп Распутин. Бабник, сводник, а на поверку сволочь. А та дура смотрит ему в рот, верит его предсказаниям. Э, что говорить! Продают Россию оптом и в розницу! Гады! – грохнул кулаком по столу Козин. – Каждый тянет одеяло на себя. А земля большая, ладная, продать есть что.

За околицей провыла собака, Федор Козин вздрогнул, подался на вой. Уж не Черный ли Дьявол голос подает? Обмяк. Нет, у Черного Дьявола вой гуще, тоскливее. Спросил Ломакина:

– Ничего не слыхал про Черного Дьявола?

– Канул в тайге, – заторопился домой. Не укорил Козина, что тот не доверил им пса.

Федор не задерживал гостя. Вышел в ночь и долго слушал тишину, забытые голоса тайги, деревенские звуки, тоже уже забытые. Тосковал по Черному Дьяволу, по тихому прошлому.

Начались затяжные осенние дожди. Редкая осень в этой тайге, чтобы с дождями, недобрая осень. Плачут окна, зябнут деревья под дождем. Дым из печных труб низко стелется к земле, тает в этой мокрети. Тайга серо-рыжая, потемневшая, насупилась и насторожилась.

Не любил Степан Бережнов осень, тем более такую слякотную. Родился он осенью, годы жизни отсчитывал по осени. А прожитый год – это безжалостная отметина в жизни. Даже день своего ангела не справлял. Страшился Бережнов смерти. А со страхом шла тоска, тоска по несбыточному, тоска по утраченному. Еще больше тосковал, когда подводил итог удачам и потерям. Потерь было больше, чем добрых дел, суета, чаще злобная. Понимал, что жизнь прожита зря. А как прожить годы, что еще остались? Как? Пойти за Шишкановым, Силовым и их братией? Нет. Царь смутил сердца людские, война перемешала народы. А большевики принесут еще худшее, страшное – революцию и за ней гражданскую войну. Это уж точно. Ни Бережнов, ни Хомин, ни Андрей Силов, ни Вальков не согласятся отдать свои земли за спаси Христос. Значит, война, война против бедных. В тайге их наберется немного, но их много на западе. Запутается народ, запутают его большевики так, что никто не разберётся. Но и держать руку царя нет смысла. Смешно помогать упавшему. Они, цари, вечно укоряли раскольников. Да что укоряли! Прочь гнали как бунтарей, инакомыслящих. Обвиняли их в косности, глупости.

– А царишко-то, и верно, туп и глуп, – сам с собой заговорил Степан Бережнов. – Аль не поймет, что бит, что война проиграна? Солдат зол, народ в накале. Цены на жратву растут, а заработки падают. Катится наша Россия в пропасть, и некому, что ли, подсказать царю, что и как. Я тоже не от ума гоношу какое-то «войско». Жамкнут, и мокрого места не останется. А что делать?

Может быть, прав Алексей Сонин, который недавно кричал на сходе: «Дурни, за кем тянетесь? Царь – дурак, а наш командир еще дурнее. Надо держаться тех, кто супротив царя и его недоумков. Большевиков держаться. Мы были супротивниками царя, ими и должны быть. Обмякли, по головке царь погладил. Не идти надо на ту наживку, а первым выходить на царя войной. Мы должны притулиться к тем мильёнам, что идут против царя. «Войско Христово!» Дураки! Поверните свою рать не за царя, а против! Я буду с вами, другие будут с вами!»