Распутье - Басаргин Иван Ульянович - Страница 37

Медведь, что пировал над тигром, рявкнул, схватился лапой за сердце и покатился под сопку, так и не услышав выстрела. К нему подошел человек, пнул медведя ичигом, посмотрел на разодранного тигра, не спеша пошел по тропе. Убил просто так, не ради добычи. Сделал свое гнусное дело, продолжил путь. Кто он? Человек. Хозяин земли…

Неумолчный перестук колес, который затихал только на станциях. За окнами заснеженная Сибирь, где всё ёмко, всё широко и просторно. Бери сошник в руки и паши необъятные земли. Только сопкам здесь, кажется, тесновато. Они толкутся где-то за далью, будто боятся шагнуть на сибирские просторы. Жмутся друг к другу. Но это уж их дело: захотят, то шагнут и сюда.

Федор Силов пытался представить, как его прадеды шли сюда пешком по дороге, которая струилась где-то у чугунки. Шли в свое неведомое Беловодское царство. Шли, а не бежали, как сейчас бежит дни и ночи пассажирский поезд из Владивостока в Москву, а оттуда в Петроград. Шли через такой же снег и вьюгу, что стонала и рвалась за окном. Шли, слушая перезвон кандальных цепей – сейчас каторжан возят в столыпинских вагонах. Шли, изрыгая мужицкую матерщину. Шли… Падали и вставали, снова шли. Шли за мечтой, за волей, за землей, а с ней и за хлебом. Шли и шли, чтобы сделать на берегу Тихого океана вольную Россию, чтобы сделать Федора Силова пленником этих сопок, от которых ему не оторваться, не уйти. Только смерть на чужбине их может разлучить. Идут они, и сейчас идут. Это их хвостатые тени мельтешат за окнами, тянут озябшие руки к теплу. Что-то кричат. Может быть, просят до последнего издыхания постоять за ту волю, за которой они шли, защитить их могилы от ворогов? Может быть, всё может быть… В мире тайн больше, чем знает об этом человек. Шли почти три года, а Федор Силов на восьмые сутки проскочит Пермь, родину своих отцов. Где-то на пятнадцатые он будет уже на другом конце России. Время и расстояния сместились…

Усталый поезд остановился у вокзала. Усталые люди, усталый город. Но где-то за этой усталостью Федор видит силу. Она проглядывает в походках мастеровых людей, во злых взглядах в сторону дворцов; угадывается по отдаленному и приглушенному гулу, который шел, может быть, с моря, а может, из самой глубины России, с гор ли Кавказских. Гул тот нарастал, надвигался, чтобы враз разразиться полыхающей грозой, выстрелами, криками, стенаниями. Революцией разразиться…

Тесно тайгарю в этих каменных коробках, душно в этой затхлой каморке, душно в городе, где небо никогда не наливается таёжной синевой, где небо похоже на застиранную, затасканную рубаху. Кто бы ее покрасил, ту рубаху! Убрал бы эти тучи копоти, волны промозглого тумана, что наплывают с моря…

Первый год было труднее. Ко всему еще он был один. Зло ворочал тяжёлой лопатой, выгружал уголь. Работа – не уснёшь. А чуть задремал, то жди матюжин, угроз отправить на фронт. Это унижало, и не было продушины, чтобы избавиться от унижения. Только сильнее горбился да злее щурил глаза. На матюжины не отвечал, оставался гордым и внешне спокойным.

Потный, припадал к воде, которая пахла железом, городом и еще чем-то своим, но не таежным. Припасть бы губами к таежному роднику! Тянулся к работягам, но его сторонились, не хотели признать за своего. Почему? А потому, что искал руды для самой императрицы Марии, а может быть, не для неё, а для Струве… Или не руды, а для кого другого души людские искал? Поди узнай! Открыть бы люк да сбросить туда этого бородача с хитрыми глазами! Поди знай, что за этими глазами прячется!

– Ломи, деревня, ленью германца не побить! – орал мастер, косился на Силова. Боялся облаять его матом. Вчера его вызывал к себе инженер с мартена. Силов скоро вернулся. Не нажаловался ли этот тихушник на мастера? Черт знает, какой этот человек – Силов. – А ну, навались, лодыри! От фронта по заводам свои головы прячете! Враз упеку туда, бога мать!

Силова перевели на завалку шихты. Подозрительно. Работа там не легче, но зато зарплатишка повыше. Народ повеселее.

И здесь Силова сторонились. Подтрунивали:

– Э, Федорка, роби, тя императрица не смогла отстоять, знать, дела наши плохи. Много ли руд для неё нашёл? Много? Ишь ты, человек нужный для дела, а ить не пожалела, сунула в самое пекло. Но она и здесь твои старания не забудет, – ломал под деревню свой язык завальщик Спирин. Приглядывался к таежнику. – Бери больше на лопату, бросай дальше. Навались!..

Путиловский завод гремел, гудел, пыхтел, чадил, дышал, будто живое существо, огромное, неземное. Небо в ядовитой гари, которая тут же оседала на плечи, дома, мостовые. Навались! За всеми слежка, за каждым глаз. На каждого, кто работал на этом заводе, был сыщик, а может, и два. Бери больше, бросай дальше… Вот один из тех. Не спускает глаз с Силова. Однажды подсел, заговорил:

– Ты наш, это сразу видно. Такое дело, дан приказ нам с тобой столкнуть Спирина в мартын. Все отвернутся, а мы его чуть плечами толкнем, а сверху шихтой привалим. Лады?

Удар пудового кулака отбросил сыщика в сторону. Запузырилась кровь на губах. Крики, матершина. Прибежал мастер, за ним начальник цеха. Что и как?

– А вот так, подсел ко мне и давай царя-батюшку богохульными словами поносить, мол, он дурак, недоумок…

– Молчать!!!

– Не удержался, врезал по зубам. Вдругорядь не будет такое говорить, – ровно говорил Силов. – Наши были с царем и до конца с ним будут. Это я о таежном люде говорю.

В глазах начальства недоумение, не меньшее и в глазах рабочих, тем более Спирина. Спирин считал Силова сыщиком. А про того, кого он ударил, знали, что жандармерией здесь пристроен. Черт! Где же истина? А? Неужели Силов нашенский? Нет… Деревня, а с ней надо держать ухо востро.

Улеглись крики. Зашибленного увели. Федор подошел к Спирину:

– Вот что, Спирин, этот тип подговаривал меня сбросить тебя в мартын. Поостерегись. Таким мы в тайге не даем ходу, пулями останавливаем. Но здесь не тайга. Не веришь? Вижу, не веришь.

– Спасибо! Верю. Это Сабакин, знаем, кто он. Мог такое сказать. Значит, я уже встал им поперёк горла. Ну вот что, Силов, даю тебе адресок, завтра воскресенье, приходи, разговор есть. Эй, покатили! Мартын жаден, как царский двор, – без налета деревенщины кричал Спирин. – Вперёд, за царя и отечество!

Анерт прикатил в Петербург, зашел на завод, посмотрел, как работает Силов, тут же укатил в Геологический комитет. Налетел на Крунского, старшего советника комитета, закричал:

– Вы что? Ошалели?! Куда вы бросили Силова? Разве я вам не писал, что этот человек небывалого таланта на руды? Самородок! А его на завод? На самую грязную работу! Я не хочу знать, что творится на Руси, я хочу знать, будет ли жив Силов. Ведь его могут убить рабочие! Он может простудиться и умереть! Это же безмозглость! Силов – наши с вами миллионы! Что хотите делайте, но добейтесь перевода Силова на лёгкую работу. Десятником, слесарем в теплый цех, черт знает кем, но на легкую! Здесь от него пользы на грош, а там лежат миллионы. Эх, Россия, не умеем мы брать от людей того, что они могли бы дать! Умоляю вас, продержите Силова зиму хоть под колпаком, но чтобы летом он был у меня.

– Мы будем делать всё возможное. Снова обратимся к императору, чтобы вернуть вам Силова. Будем хлопотать, будем добиваться, – отбивался от Анерта чиновник, напомаженный, наутюженный.

– Креста у вас нет на шее. Вместо него бы петлю надеть! Такого человека на самую трудную работу! Куда катимся?..

– В революцию, господин Анерт. И тот же Силов первым накинет на всех петлю, которой вы грозите мне. Вы многого не понимаете, сидя в тайге уссурийской, Эдуард Эдуардович. Заговоры, кругом заговоры. Мы с вами скоро будем свидетелями небывалых событий.

– Каких?

– Узнаете. Подождите, вскоре узнаете.

– Мне ждать некогда, завтра выезжаю на Восток, но прошу вас, сделайте исключение для Силова.

– Попытаюсь. Прощайте!

Силов забежал по адресочку. В холодной и тесной каморке принял Спирин. Здесь уже сидело человек пять, о чем-то тихо переговаривались. Федор снял с бороды морозные сосульки, степенно поздоровался со всеми.