Распутье - Басаргин Иван Ульянович - Страница 59

На съезде решался вопрос об отправке делегата на Московское Государственное совещание, целью которого было сплочение буржуазии и помещиков. Большевики выступили против отправки делегата на это совещание, но большинством голосов была принята резолюция меньшевиков.

А несколькими днями раньше, 26 августа, телеграф принес весть о мятеже генерала Корнилова, имевшего целью захват столицы и разгон большевиков, Советов, установление военной диктатуры, которая бы приняла на себя всю полноту власти.

Размышляя об этом выступлении военных, их программе «спасения Родины», имеющей целью предотвращение прихода к власти большевиков, Пётр Лагутин сказал Федору Козину:

– Ты видел, как начинаются грозы в тайге? Видел. Так вот это и есть то предгрозье, которое родит большую грозу.

Керенский был активным участником этого заговора. Но, когда начался мятеж, он струсил и объявил мятежного генерала преступником. Он-то знал, что, захвати власть корниловцы, которые уже сидели наготове в Петрограде, ни ему, ни Временному правительству не существовать.

Корнилов двинул 3-й конный корпус на Петроград. И партия большевиков, которая преследовалась Временным правительством, призвала народ и возглавила борьбу с мятежниками. По призыву ЦК большевистской партии из рабочих и солдат столицы начали формироваться отряды Красной гвардии.

Странно и горестно было Макару Сонину и Евлампию Хомину, которые совсем недавно были участниками подавления революционных матросов Кронштадта, а теперь с теми же матросами шли на подавление контрреволюции. Макар ворчал:

– Бежать нам надо, Евлампий. Черт-те что! То мы с большевиками, то нас бросают супротив большевиков. Да я сам уже не знаю, кто я и что. Зовусь большевиком, а в их партии не состою. Борюсь, похоже, не столь за то, чтобыть большевики пришли к власти, а за то, чтобы нам целым остаться. Борюсь за мир, а сам еще из войны не вышел. Бежать надо, бежать!

– А куда бежать? Ить мы солдаты, кои должны защищать революцию, – вяло тянул Евлампий, шмыгая большим носом. – Можно и убежать, но как-то несподручно это дело-то, числимся в большевиках, а бежать от большевиков же.

– То-то, что числимся. Запутались сами и других путаем. Всё обрыдло. Вона, того матросика я хорошо помню, когда они шли на нас цепью, в него целился, промазал. Теперь же с ним против Корнилова прём. Столпотворение, а не война. Уже и не знаю, что и как об этом всём писать, – сокрушался Макар.

– Макар, кончай трёп, идут. Эко сила! Хорошо идут. Счас закувыркаются. Господи, ну кто придумал эти войны? Не могу привыкнуть в своих стрелять. А надо, – почти стонал Евлампий. – Не мы их, так они нас. Вот беда-то!

– Хорошо идут, как на параде, – согласился Макар, прилаживаясь к своей трехлинейке. А уходить из этой коловерти надо. В тишину, чтобыть голова чуть прояснилась. Эко руки дрожат, мушка перед глазом пляшет…

– Красиво идут. Многие столицы и солнца не увидят…

Шел и Устин Бережнов. Позади него, четко печатая шаг, шла карательная команда. В такт их шагов качались граненые штыки, их он видел по теням. Ведут расстреливать своего же человека. Эти не будут слюну пускать, раз надо, так надо. А спроси их, во имя чего они ведут расстреливать Устина, никто не ответил бы. Это те люди, которые боялись фронта, смерти боялись, но без страха и совести расстреливали своих.

Хрустела под ногами подсушенная трава, густо пахло осенними цветами, скошенными травами, зреющими хлебами, жарко, ласково, будто гладило теплой рукой, обливало негасимое солнце землю и непокрытую голову Устина… Духота. Душно земле, душно душе…

Четвёртый год Устин на войне, а вот, поди ты, честное слово, впервые унюхал запахи земные. Даже удивился. Ну пусть там, у фронта, эти запахи мешались с пороховой гарью, но ведь был же он на отдыхе? Почему там эти запахи не обонял? Почему ни разу не принюхался к этой благодати?

Сказал со стоном:

– Эй, ребята, развяжите руки! Да куда мне бежать, вас десять, а я один. Дайте подержать в руках цветок. А? Я же без оружия. Развяжите.

– Развяжи, Прокоп. Кто знает, может, и нас вот так же поведут, тоже о чем-то захочется попросить. Развяжи, господин вахмистр.

– Ладно, развяжи. До ложка близко, пусть его, побалуется цветами. У меня их мамаша дюже любит. Вся изба в цветах, вся ограда тож. Сам я тоже любил цветы. Счас не до них. А тебя что на цветы-то потянуло? – спросил Устина вахмистр. – А, герой?

– Не знаю. Я ведь тоже за войной-то их забыл. Для меня уже нет войны, вот и вспомнились, – Устин сорвал цветок, начал жадно нюхать. – У нас хоть и не хоронят со цветами, но вы бросьте парочку на могилу. Бросите?

– Бросим, ежели просишь. Может, и нам кто бросит. Все под смертью ходим. Кому умирать охота?

– Это верно – никому не охота. А что делать… – оборвал разговор Устин.

Идёт Устин, не может надышаться парной землей. До ложка близко. Там его и убьют. Не расстреляют, а убьют. Нет за Устином вины. Не захотел понять генерал, что разжалование для Устина было смерти подобно. Снова стать командиром душа не восхотела. Германцы не убили, так свои убьют. И все же добренький этот Хахангдоков, запретил расстреливать Устина перед своим батальоном. А может быть, струсил, что взбунтуется батальон? Решил втихаря убрать. Даже согласился на то, чтобы Устин умер с Георгиевскими крестами.

– Да снимите их. Родным отправлю. Бережнов того заслужил. Прощай, герой!

– Прощайте, господин генерал! – пристально посмотрел на генерала Бережнов.

«Ну вот и всё, – подумал Устин. Завело меня сюда мое двоедушие: то с царем, то против царя. За дело наказан. Прощай, земля! Прощай, Саломка! Да, в тайгу бы, хоть на час в тайгу…»

– Завязывать глаза аль не надо? – спросили конвоиры.

– Не надо. Я встану к вам спиной. Так, может быть, и страшнее, но ежли будете целиться в затылок, то и выстрела не услышу.

– А еще герой! – протянул вахмистр. – И могилка для тебя готова. Боишься смерти-то?

– Да привык уж. Видеть столько смертей – задубела душа. Кончайте, – устало махнул Устин рукой.

Устин встал лицом к могилке. Оттуда пахло глиной, прелой землей и сыростью. Ахнул за спиной залп, тягучий, раскатистый. Устин круто обернулся. Жив! Увидел, как конвойные, умирая, катались по траве, орошая ее липкой кровью.

Подбежал Туранов. Из леска коноводы гнали коней.

– Туранов, ты почему здесь? Кто тебе разрешил оставить позиции? Бога мать! – не все осмыслив, закричал Бережнов.

– Так надо. А позиции мне разрешила оставить совесть. Падай на своего Коршуна, Ширяев его уже себе присмотрел, и будем уходить.

– Но ведь это дезертирство?

– Хватит тебе пустое говорить. Пади и бежим, – торопил Туранов Устина.

И заметалась по балкам и оврагам преданная Устину рота. Та рота, которая не пошла брататься с германцами, видя в этом предательство России, уходила всё дальше и дальше на север, пробивалась через Пинские болота, шла на Могилев, Витебск, чтобы через эти города пробраться к столице.

– А там мы посмотрим и решим, что и как. Нет, так зайдём к нашему дружку Керенскому. – Устин встал в позу, сунул руку за отворот френча, как это делал Керенский, он однажды выступал перед их дивизией, рисуясь, прокричал: «…До победы! Россия станет страной великих преобразований, великих взлетов, как только мы победим германцев и начнем строить Великую Россию! Станет, обязательно станет».

– Красиво он говорит, якри его. Послушаешь – и плакать хочется. Бабы от его речей должны визжать, – похохатывал Туранов. – Ну, придём мы к Керенскому, и о чем будем говорить?

– Ни о чем. Пущу я ему пулю в живот, чтобы подольше покорчился, вторую – в морду, потом всю его свору в распыл. Вот и всё.

– Зачем же такое?

– А чёрт его знает, зачем. Просто чешутся руки пристрелить эту тварь, и баста. Хотя бы за то, что он послал меня на расстрел.

– Может, царя будем ставить?

– Нет, други мои, нас всего двадцать, а против царя миллионы. Это же не рота, а ее огрызок. Но и такой огрызок может натворить бед, если что. Убрать Керенского, и хватит с нас. А кто не хочет терять свои головы ради этой свиньи визгучей, тот может оставить меня, но Керенского я убью! Убью, и баста!