Распутье - Басаргин Иван Ульянович - Страница 76

– Должны прошмыгнуть.

– Прошмыгни, ежели Семенов объявил мобилизацию офицеров и солдат. Ежели нас в Иркутске подкупили правдой, то здесь будут брать штыками и плётками. Наш – то вставай в строй, а ежели красный – то иди на распыл. Да и другая сторона тем же занята.

– Чё же предлагаешь?

Макар молча снял винтовку, выдернул затвор, бросил винтовку на одну сторону насыпи, а затвор на другую.

– Ты тоже бросай, прикинемся мужичками, и баста. Надобно еще сменить шинелишки на рваные зипуны, и тогда наша взяла.

Не успели фронтовые друзья обменять шинели на зипуны, как нарвались на казачий разъезд. Были схвачены и отправлены на станцию Макавеево, где их без лишних слов бросили в «вагон смерти» – в тюрьму на колесах.

Но Макар не струсил. Он вошел в вагон, сел на лавку, по-хозяйски осмотрелся.

– Эко! Ране всё боле в теплушках езживал, а теперича в настоящем вагоне.

– Ты что, чокнутый! – удивился каратель. – Ить ты попал к самому Тирбаху. От него никто еще живым не уходил.

– Господи, Тирбах-Мирбах, да что, у нас нет русских палачей, что ли? – в сердцах то ли серьезно, то ли наигранно проговорил Макар. – В таком вагоне и поездить не грешно.

– Погоди, еще как запоёшь, Тирбах выбьет из тебя комиссарство.

– Что?

– Комиссарство, говорю.

– Тю, дурак, неужли нас приняли за комиссаров? Ну, дела… На фронте не убили, от красных ушли, а тут нас в комиссары. Разберутся, – спокойно говорил Макар, расстилая шинель на лавке.

– Ложись! – крикнул казак-охранник и первым упал на пол.

Макар только успел взглянуть на бронепоезд, что шел мимо эшелона, и тут же упал. Из бронепоезда взахлёб стучали пулеметы, пули прошивали вагоны, разили людей. Это забавлялся Тирбах.

Миновало. Поднялись. Макар спросил казака:

– Пошто он свое же добро портит? Окна побил, вас мог увечить. А? И откель ты узнал, что ложиться надо?

– Тирбах мимо всех поездов смерти таким манером проезжает. Вам что, вы живы остались. А в теплушках он навалил гору трупов, и никто их убирать не будет. А тут жара, передохнут все ваши.

– А кто наши-то?

– Красные, кто же еще больше. Аль и впрямь полудурки, что бегут домой с фронта, аль прикидываетесь такими? – пожал плечами казак, запирая купе.

– Ну, Евлампий, кажись, мы влипли добряче. Отсюда нам не выбраться живьём. Прошли огни и воды, и медные трубы, а попали Тирбаху в зубы. Наслышан я о нем.

В купе втолкнули избитого человека. Лица не узнать, разбит в лепешку нос, снята кожа. Но Макар все же узнал – это был комиссар их роты. Тихо присвистнул, сел и задумался. А Евлампий уже хлопотал над избитым: уложил на лавку, напоил из солдатской фляги, где осталась капля воды. Тоже узнал комиссара. К утру тот умер, не приходя в сознание. Но никто не пришел убрать труп. Он скоро начал разлагаться. В разбитые окна летели рои крупных мух, тошнотворный запах душил. Пытались кричать, звать на помощь, но все тщетно.

Неделя мук – и они у Тирбаха. Сам соизволил допросить комиссаров. Тирбах не стал изощряться в допросах, только спросил:

– Комиссары? Нет. Если нет, то будете. Пятьдесят шомполов – и на дыбу, а потом ко мне! – приказал Тирбах.

Снова привели друзей из предбанника, но они уже едва стояли на ногах.

– Теперь вы скажете мне, кто вы? Ну!

– Солдаты. С фронта идем домой, вот и влипаем: то к красным, то к белым. И каждый наровит тебя в нужник носом. А рази мы не защищали Россию и царя? – еле ворочал языком Макар. – Защищали, грю, ежели что – снова будем защищать.

– Неужели? Извините, господа солдаты, что я вас побил немного. Где воевал? На Северо-Западном? Армия Самсонова, знавал генерала. Этому могу и поверить. А в остальном не верю. Молчать! Одно понятно, что вы солдаты. Комиссары, те сильнее духом будут. Увести в общий вагон, без расстрела сгниют. Но если покажете мне комиссара, то отпущу. Тирбах тоже человек. Будете солдатами великого князя Монголии атамана Семенова. Вон! Пока отпускаю.

– Чтой-то Тирбах сегодня покладист? – уводя из бронепоезда удивился конвоир. – Эх, мужики, влипли вы, сгинете вы у этого гужееда. Топайте, топайте, бедолаги. Попади вы к Унгерну[60], то не вёл бы я вас в вагон, а нес бы на погост.

– Сам-то ты откуда?

– С фронта, откуда же еще больше. Тоже добираюсь до Уборки своей, но никак не доберусь: то красные перехватят, то белые. В прошлом годе перехватил Семенов, вот и мечусь с ним из России в Монголию. Эх-ма, но не дома.

– Так ты уборковский, земеля! А я каменский, Евлампий – ивайловский. Вот это да! – уже чуть отошел от пыток Макар. – Слушай, дружба, выручай, по гроб жизни будем тебе в ноги кланяться.

А над Забайкальскими сопками разливы солнца, пышное цветение лета, пусть чуть с суровинкой, но лета. Жаль было друзьям покидать эту грешную землю.

– А как вас выручить? Вас выручи – сам голову под топор. Как?

– А так: бежим вместях.

– Оно-то бы можно, но далеконько бежать, – замялся солдат. – Вчерась наши станицу казаков вырезали, признали за красных. А что будет завтра, то одному Господу Богу ведомо. Не могу.

В общем вагоне запах испражнений, разложения трупов. Нет еды, нет воды. Люди, как тени, бродили среди трупов, спотыкались о них, никто не пытался оттащить мертвого хотя бы в угол. Мертвые спали с живыми. Один сошел с ума. Ходил по теплушке, каждого спрашивал:

– А есть ли люди на этой земле? Хрена с два! Их нету! Остались звери, гиены и волки. А мы прах! Мы тлен! Мы трупы смердящие. Ха-ха-ха!

Макар застучал в дверь, закричал:

– Выпустите нас, мы комиссары! Слышите, мы вас обманули!

– Ты тожить трекнулся, ить убьют! – отдернул друга от дверей Евлампий. – Господи, что деется? Господи, обрати взоры своя на люд свой! Бога мать! Молчать! Молчать, грю, Макар! Молчать!

Но Макар и без того уже молчал, он потерял сознание. Но все лишь тупо смотрели на Макара, все понимали, что ни крик, ни мольба не спасут. Макар открыл глаза, поднялся, снова шагнул к двери, застучал кулаками. Раздался выстрел, вжикнула пуля, разбрасывая щепки, миновала Макара, но убила позади стоящего человека. Никто даже не обернулся на убитого, который проагонизировал, замер. Каждый был занят собой, своими тягостными мыслями. Вагонные заключенные медленно умирали. Все уже свыклись с этим умиранием, только Макар и Евлампий могли еще отчаиваться, чего-то бояться. А чего? Смерть уже стояла за плечами. Но скоро и они привыкнут, как человек к петле. Тоже будут умирать без дум и отчаяния.

Когда ошибается столяр, например, перестрогал доску, или слесарь – переточил кусок железа, то человечество от этого не страдает, но когда ошибаются государственные деятели, то от этого страдают виновные и невинные, страдает мир или часть мира.

Казалось, что весной 1918 года Владивосток жил уверенной жизнью, во главе стояли уверенные люди. Партийный центр возглавлял Краснощёков[61], который после разгрома семеновщины приехал во Владивосток, считая его центром Дальнего Востока. Заместителем был левый эсер Калманович. Исполнительный комитет Советов держал в своих руках молодой, полный боевого задора юноша Костя Суханов, уже более или менее искушенный в государственных делах. Заместителем был анархист-коммунист Никитин. Он все больше и дальше отходил от анархизма, делался большевиком, но замашки анархиста в нём ещё были живы.

И вот они, ошибки: Краснощёков ратовал за организацию Дальневосточной республики, тем самым часто игнорировал указания центра. А центр требовал, центр предупреждал о надвигающейся опасности. Но и Краснощёков, и Суханов, и Никитин, и другие приморские руководители, не искушённые в дипломатических делах, слишком идеализировали взаимоотношения с американцами. К тому же их ввели в заблуждение противоречия между американцами и японцами, а противоречий не могло не быть, ведь и те, и другие хотели прибрать Дальний Восток к рукам. Неумело играя на этих противоречиях, руководство само попало в расставленные ловушки-самоловы. Если американцы договорились с Советами о совместных действиях против японцев, которые, как и они, уже высадились во Владивостоке, то японцы договорились о совместной борьбе с американцами же против Советов и большевиков.