Распутье - Басаргин Иван Ульянович - Страница 9

– Расскажем Бережнову, чем занят наш Мартюшев.

– Кто нам поверит? – отмахнулся Арсё. Он в эту минуту презирал себя. Эх, будь с ним рядом Тинфур-Ламаза, он бы не струсил. Один бы разогнал двадцать.

Впереди часто застучали выстрелы. Побратимы бросились вслед хунхузам, чтобы помочь тем, на кого они напали. Но всё вышло наоборот: спасать надо было хунхузов. Они гурьбой бежали по сопке. Выстрелили Арсё и Журавушка, двое упало. Скрылись.

Навстречу вышли Ванин и Силов.

– Здоро́во, Арсё! Здорово, Журавушка! Видели, как они сиганули от нас?

– Видели. Хорошо вы их напугали, – кисло улыбнулся Журавушка, коря себя за трусость. Мог бы снять Мартюшева и Хомина. – Кажется, ушли.

– Все они трусы. Безоружных ищут, – усмехался Силов. – Ну вот что, давайте гоношить костер да варить чай.

– А они прошли мимо нас, – вдруг выпалил Журавушка.

– Как, и вы их пропустили? – подался Ванин. – Ведь это же хунхузы!

– Пропустили, потому что дух гор запрещает нам трогать людей, когда мы идём искать женьшень, – опустив голову, ответил Арсё.

– Ладно, не майтесь. Кого узнали?

– Юханьку, с ним Ваня Ли, волостной Мартюшев и богатей Хомин.

– Уважаемые люди. О них даже недавно писала наша газета «Далёкая окраина», мол, ведут ладно свое хозяйство, люди честные, не обижают батраков. Уважаемые и честные, – криво усмехнулся Ванин.

– Честь и уважение создает молва. Честного можно так обесчестить, что до гроба не очистится, а такие сволочи живут, в честных ходят. Попробуй докажи, что они бандиты! Не докажешь. Газетой в нос ткнут. Такое дело – печатное слово. Мой отец тоже через газету стал самым добрым и честным. Эха-ха! Ладно, кто честен, того, я этому верю, все же мир рассудит. Пейте чай, верная едома, без чая и сил нет. Кого взяли на войну? – поднял чистые глаза Федор Силов.

– Почти всех. Из парней у нас остался Журавушка. Хилой, больной, а сила, как у медведя, – хлопнул по худой спине друга Арсё. – Уже мужиков берут, скоро и старики пойдут в дело, а война только началась.

– Война государств – это не война с хунхузами, – устало проговорил Ванин. – Здесь грабят малые, там грабят и убивают великие.

– На войне всё, как в кулачном бою: вначале идут в драку дети, затем парни, а уж потом мужики, – сказал Журавушка. – Почему ты не на войне?

– Я уже на войне. Вот с Борисом Игнатьевичем ищем камень, который мог бы дать удушливый газ, чтобы германцев душить. Они наших душат, вот и мы хотим их. Пустим в отместку газок по ветру, и поминай как звали. Чего только не придумает человек супротив человека. Травить газами людей…

– Но если ты не хочешь травить газами, почему ищешь тот камень? – наивно спросил Арсё. – Ты не ищи – и нечем будет травить германцев.

– Эх, Арсё, не буду я искать, будет другой, а потом…

– А потом, ты боишься, что тебя возьмут на фронт, потому ищешь?

– Фронта я не боюсь. Но кто лучше меня знает, где тот камень лежит?

– Вот и хорошо, что только ты знаешь. Пока другой узнает, может, и война кончится.

– Ты что, за германцев? – подался Федор, чуть сузив глаза.

– Нет, просто я за тех людей, которые будут умирать от твоего газа. Ты будешь убивать. Душа болеть будет, сердце болеть будет. Как жить?

– Они наших убивают, у тебя сердце не болит?

– Болит, Федя, шибко болит, там мои побратимы, не надо никого убивать, кроме хунхузов.

– Ладно, ребята, еще поругаетесь.

– А что ругаться, зачем ругаться? Война – худое дело, Федька тоже делается худым человеком, а ведь я его любил, – отвернулся Арсё, раскуривая свою трубку. – Медведь Бурка посмотрел на людей, подумал и сказал, что страшнее зверя, чем люди, нет. Ушел. Не вернется. А нам куда уйти? А, Федька?

– Нам уходить некуда, человек лепится к человеку. Добрый к доброму, сволочь к сволочи… Пейте чай, остынет.

– Как узнать, что он сволочь? Я с тобой много чаю выпил, соли много съел, а кто теперь ты?

– Арсё, я могу обидеться! Я всё делаю, чтобы спасти Россию, а ты меня – в сволочи. Наших же там убивают.

– Кто убивает, те тоже сволочи. Ты и Ванин тоже сволочи, – стоял на своем Арсё.

– Ты, Арсё, где-то прав и не прав, – вступил в разговор Ванин. – Да, мы знаем, что делаем. Но мы не можем делать другого, это наша работа. Если мы сволочи, то сволочи по приказу царя и его опричников. Ты просто, Арсё, ещё не видел сволочей. Когда я учился в Петрограде в Технологическом институте, был смел, часто вслух высказывал свое негодование существующему строю. Меня слушали, меня поддерживали. Правда, я не метал бомб в царя, как это делал Александр Ульянов, не создавал организаций, как это делает Владимир Ульянов, чтобы поднять народ на бучу. Я просто был противником-говоруном, может быть, от моих разговоров было неуютно кому-то, но и не могло шибко мешать властям. Я много читал запрещенной литературы: Маркса, Энгельса, Плеханова, хотя из прочитанного понимал мало. Но, читая Энгельса, я натолкнулся на одну фразу, абзац ли, и выучил это наизусть, как великое пророчество. Он писал, что «для Пруссии-Германии невозможна уже никакая война, кроме всемирной войны. И это была бы всемирная война невиданного размера, невиданной силы. От восьми до десяти миллионов солдат будут душить друг друга и объедать при этом всю Европу дочиста, как никогда еще не объедали тучи саранчи. Опустошение, причиненное Тридцатилетней войной, но сжатое в период трех-четырех лет и распространенное на весь континент; голод, эпидемии, всеобщее одичание масс, войск, вызванное острой нуждой, безнадежная путаница государственного механизма, нет, ошибся я, искусственного механизма в торговле, промышленности, кредите. Всё это кончится всеобщим банкротством; крахом старых государств…»[18]. Далее Энгельс, как пророк, говорил, что, мол, царские короны будут валяться на мостовых и некому будет их поднять, дюжинами валяться. И трудно будет предусмотреть, кто выйдет победителем в той войне. Одно несомненно, что все это создаст условия для победы рабочего класса над угнетателями. Все эти годы я живу под гипнозом этого пророчества, и вот оно свершилось. Часть сказанного уже сбылась. Войну начала Германия, и если это продлится три-четыре года, то Энгельс будет для меня богом, как для Арсё дух гор. Но я ушел в сторону. Был у меня друг, с которым я делил хлеб пополам, вместе даже устраивали дискуссии. И вот пришел час, когда я оказался в жандармерии. Друг тоже. Допрос, другой – я всё отрицаю. И вот приходит друг, а за ним другой, третий – свидетели. Отрицать было бесполезно. Что не хотел сказать я, то сказали за меня они. Вот этих можно назвать сволочами. Едва удержался в институте. А потом бегом в тайгу, подальше от крамолы, подальше от злых мыслей. Здесь научился молчанию.

– Значит, может победить рабочий класс? – спросил Силов.

– Если Энгельс прав, то да. Но одного не пойму, как будет править этот рабочий класс? Вершить дела государства? Взять Парижскую коммуну, там ведь рабочий класс делал попытку править, но правит буржуазия. Может быть, вы, Федор Андреевич, своим мужицким умом мне подскажете? – прищурил серые глаза Ванин.

– Хочешь спросить, смог бы я править государством? Дай грамотёшку, то смог бы. Не боги горшки обжигают, а люди. Вникни я в суть государственных дел, подучись – смог бы. Наперво бы объявил всем народам и государствам вечный мир. Из самых мирных государств создал бы общину, которая любителей воевать могла бы прижать к ногтю. Мир, так для всех мир. Может бы, тогда Арсё не считал меня сволочью. Человек рожден на землю не воевать, а украшать её, угоивать[19] её.

– А если бы такая община не создалась, тогда бы что делал? – пытал мужика Ванин.

– Поднял бы все народы на ноги, чтобы они увещевали своих правителей в никчемности войны. Ить для простого люда война нужна, как зайцу длинный хвост аль селедке мундир. Нет мерзопакостнее дела, как война. Тот, кто ее начинает, много хуже будет хунхуза. Хотя того и другого надо вешать. Да не за голову, а за ноги, чтобы дольше помучился.