Распутье - Басаргин Иван Ульянович - Страница 99

– Где ты был?

– Воевал, и до сих пор воюю.

– Слышала я, что ты до полковников дослужился?

– Не дослужился, а довоевался. Молчи, потом, если дадут ваши, поговорим.

Отряд Бережнова легко был взят в кольцо. Вперед выехал Шевченок, с ним Никитин.

– Ну, здоров ли был, Устин Бережнов?

– Как видишь, Гаврил. Доктора надо, Груня умирает.

Груня снова потеряла сознание. Посерело лицо, заострились черты лица.

– Вышнегорский, осмотреть раненую. А вам придется сдать оружие.

– Как же сдать? – удивился Бережнов.

– А так и сдать, вы взяты в плен, беляки, вон от погон еще следы остались, – закричал Никитин.

– Но ведь мы шли к вам, чтобы вместе с вами воевать.

– Чтобы завтра предать нас? Знаем мы вашего брата! – продолжал шуметь Никитин.

– Да, Устин, придется сдать оружие, это комиссар Приморского правительства, – с кислой миной проговорил Шевченок.

– Сдадим.

– Кто у вас офицеры? – наступал Никитин.

– Я есаул, – шагнул вперед Устин.

– Я штабс-ротмистр, – встал рядом с Устином Туранов.

– Я поручик, – подошел к друзьям Ромашка.

Начали выходить прапорщики, подпрапорщики, унтер-офицеры. И оказалось, что в этом отряде нет рядовых.

– Прекрасно, – многозначительно протянул Никитин.

– Доктор, ну как, будет жить? – спросил Шевченок.

– Будет. Хотя всякое может быть.

– Это самая боевая у нас разведчица. Наши глаза и уши. Спасибо за спасение!

– Своего человека спасал, – погрустнел Устин.

Груню перевязали и увезли на одну из таежных баз. Бережновцев же окружили тесным кольцом, даже отняли коней, пешком погнали в Анучино. Молчал Устин, молчали его друзья. Не пытался заводить разговор и Шевченок. Только Никитин с ненавистью посматривал в сторону Бережнова, что-то ворчал себе под нос.

Вечерело, Шевченок приказал свернуть с тракта и встать на ночлег. Развели костры, пустили коней пастись. Шевченок о чем-то долго спорил с Никитиным. Даже поругались. Никитин отошел к другому костру. Шевченок сел рядом с Устином. Вздохнул, тихо сказал:

– Сегодня ночью Никитин настаивает вас расстрелять.

– Почему же ночью, когда это легче сделать днём? – усмехнулся Устин.

– А ты не усмехайся, Никитин облачен властью, а я всего лишь командир. А почему ночью – у него надо спросить.

– Ну и дальше?

– Дальше я вас должен расстрелять. Хотя наши партизаны против вашего расстрела. Тебя многие узнали, многие помнят, что кого-то ты спасал, кому-то помог. А Никитин настаивает. Может быть бунт.

– А что же дальше? Уж договаривай.

– Уходи отсюда, Устин, своих уводи. И за Груню, и за твою былую человечность я не могу поднять на тебя руку. Что ты делал все это время, я не спрашиваю.

– Как ты, как все: убивал врагов своих. Но не помню случая, чтобы кто-то пришел к нам, а мы после этого ставили бы его к стенке. Мы принимали в свои отряды, вместе воевали. Давай уж честно: вы расстреляете и запишете, что прихватили белых… Но ведь мы сами сдались, сдали оружие на милость победителей. Это нечестно. Не верите? Предадим? Плохо делаете. Я читал Ленина, так он говорит, что надо верить тем, кто перешел на нашу сторону. Верить и извлекать пользу из белых генералов и адмиралов. А вы? Ладно, не будем спорить. Отпустишь – в ноги поклонимся, не отпустишь – бог тебе судья.

– Отпущу. Выставлю охрану из надежных ребят, они проспят вас.

– Коршуна отдай.

– Может, оставишь?

– Ты бы согласился оставить, если бы с конем прошел всю землю русскую? Друга бы оставил?

– Ладно, быть по-твоему. Но оружие не проси, единственно, что верну тебе – это золотое оружие за храбрость, кресты тоже, всем верну кресты. Знаю, как они добывались.

– Ну спасибо, Гаврил! Я думал, ты хуже, а ты большой человек.

– Обычный. Ты спасал меня не раз, дай и мне хоть раз тебя спасти, второй раз уже не буду. Квиты, на том и точку поставим.

– Как же Груня? Ить я могу ее больше не увидеть.

– Можешь больше не увидеть. А потом, Устин, она замужем, ты женат. Все быльем поросло. Забудь ее, а если можешь, то и прошлое.

– Прошлое не забывается. Еще раз кланяюсь в ноги за доброту твою. Ну куда же нам податься? Кем нам стать?…

Прокричала сова. Следом загремели выстрелы, затрещала чаща, топот коней по торной тропе удалялся. Никитин палил в воздух, орал истошно:

– Измена! Бога мать, всех перестрелять! Ловить! Убить!

На что Шевченок спокойно сказал:

– Убежали, – знать, молодцы! Ты не ел с ними пересоленную кашу на фронте, а я ел. Потому молчите и не полошите народ.

– Да я вас!.. Да вы!.. – задыхался Никитин.

– Вот такие, как вы, и портите всю обедню. Пришли люди с чиста сердца, а мы их в распыл. Прав Бережнов, что нам надо много и внимательно читать и слушать Ленина. Кто с нами – тот наш. Потому не кричите. Только по вашей вине ухлопали многих большевиков. Будь вы умнее и смелее, то этого бы не случилось.

– Молчать! Как вы разговариваете с комиссаром?

– Как подобает честному человеку разговаривать.

– Приказываю догнать и перестрелять вражин!

– Догоните. В тайге, да еще Устина Бережнова догнать, хоть он и без оружия, – все равно что иголку в стоге сена искать.

Безоружный отряд шел через тайгу. Впереди Устин, следом, цокая подковами по камням, тянулся Коршун, а за ним бережновцы. Устин знает тайгу, ведет отряд на родину. Только его верный Коршун не ведает, куда бредет его усталый хозяин. Пять лет они носились по полям сражений. Коршун был дважды ранен, но поправлялся и снова нес хозяина в бой.

Сейчас все обескуражены. Каждый думал, что их встретят, пусть не с распростертыми объятиями, но по-человечески, поверят в доброе их намерение, дадут возможность искупить вину кровью. Но не получилось. А как встретят их в родных местах, дома? Устин всем предложил рассасываться по тайге и расходиться по домам. Но пока все шли за ним, безоружные и какие-то помятые. Эта горсточка бывших фронтовиков, бывших белых, а теперь не знающих, чьи они, была до последнего вздоха предана Устину. А что он такого сделал для них? А ничего, просто был добрее других, где можно, спасал от самодуров-офицеров, делил пополам радость и горе.

Скоро покажутся скалистые, обрывающиеся к воде берега Улахе. Оттуда рукой подать до Каменки. Как там деды? Ждёт ли его Саломка? Но уж тесть-то будет рад, что вернулся с Коршуном. Щедрым оказался старик, в ноги стоит ему поклониться: отдал в кровавое пекло такого коня, что десятки раз выносил из смертельной сечи, много раз отводил смерть.

Его друзья чуть поотстали. Тянутся за командиром. Теперь они уж точно ничьи, а банда зеленых. Поймают японцы, белые ли, красные ли – всюду смерть. Закрутила житуха, кто теперь ее раскрутит? Друзья чуть приуныли, бредут, как неприкаянные, тяжкие думы одолевают, а в тех думах отверженность, отрешенность. Оружия бы им достать, сразу бы взбодрились.

Как быть с Саломкой? Годы вытравили зачатки любви. А потом эта встреча с Груней… Дурная встреча… Хоть и сказал доктор, что будет жить, что-то не верится, от таких ран и мужики умирали, а тут баба… Умрёт, но и мёртвая будет стоять перед глазами, заслонять Саломку собой.

Не спешили, будто их отправили на таёжный отдых. Останавливались на берегах обмелевших речек, ловили рыбу руками, жарили на кострах, лениво ели. Чаще молчали, тайком поглядывали на командира. Устин хотел снять с себя это звание, но друзья запротестовали.

Еще верст сорок, и они у Устина в гостях. А дальше что? Растекаться всем по домам? А может быть, где-то схорониться, убежать куда-то, чтобы никто не признал, не напомнил бы о прошлом? Но куда?.. От себя и своих дум не убежишь. Тропа стала шире. Рвануть бы галопом… Но куда спешить? К смерти не торопятся.

Пустили конники своих коней и прилегли вздремнуть. Даже постов не выставили. А чего их выставлять, без оружия они уже не воины. Все спали вповалку.

Партизаны осторожно окружили спящих, винтовки наперевес, затворы на боевом взводе.