Поручик Державин - Бирюк Людмила Д. - Страница 7

— A-а! Это ты, Гаврюша, — ласково сказал Михаил Иванович. — Проходи, садись.

Державин сел у стола, открыто глядя на директора, а тот, напротив, почему-то отводил взгляд.

— Вот какие дела, дружок… Утром прибыл приказ из Петербурга… — Веревкин замолчал, почесал в затылке и отдал гимназисту бумагу: — На, прочти сам.

Юноша развернул мелованный лист, украшенный императорской короной. Он перечитал его дважды. В приказе Гавриле Романовичу Державину предписывалось… явиться в лейб-гвардии Преображенский полк для прохождения службы!

Как и где напутали с документами и кто был в этом виноват, он так никогда и не узнал. Ясно было одно: вместо Инженерного корпуса, он был зачислен в Преображенский полк рядовым гвардейцем.

Все радужные мечты вмиг рухнули. Его старания и заслуги, бессонные ночи, проведенные возле карты, — все оказалось напрасным. Он — солдат! И с этим ничего нельзя поделать. В бумаге имелась ссылка на приказ нового императора: всем преображенцам прервать отпуска и явиться к месту службы. В довершение всех бед приказ опоздал. Срок явки был указан 1 января 1762 года, а уже начался февраль.

Непослушными руками Державин медленно стянул с себя мундир Инженерного корпуса, аккуратно повесил его на спинку стула и молча вышел из кабинета.

Постигшую друга беду Митя воспринял как свою собственную. Он был в отчаянии. Им предстояла скорая разлука…

И кто знает, доведется ли свидеться вновь? Неклюдову предстояло окончить курс, а недоучившийся Державин должен был немедленно отправляться в полк. Первым порывом Мити было бросить гимназию и тоже рвануть в Петербург. И сколько Гавриил ни объяснял ему бессмысленность такой жертвы, тот упрямо твердил:

— Ты всегда мне помогал, и я тебя не оставлю. Разве ты не поступил бы так на моем месте?

Ганя покачал головой и сказал твердо:

— Будь я на твоем месте, то остался бы в гимназии и окончил курс. А потом поехал бы в Петербург и начал карьеру, уже имея офицерское звание. И в этом нет никакого себялюбия или предательства.

— Почему?

— Подумай! Ведь у тебя будет гораздо больше возможностей помочь мне, если ты сам будешь силен.

Митя задумался.

— Ты прав, Мурза… Как бы ни сложилась судьба — ты мой друг навеки!

Директор все-таки помог Державину экстерном сдать экзамены и получить аттестат. Собрав нехитрые пожитки, Гавриил выехал в родные Сокуры, с тревогой думая, как перенесет мать недобрую весть. Но, к его удивлению, Фекла Андреевна проявила стоическое самообладание. Она лишь тихо охнула, но сразу опомнилась:

— Не горюй, сыночек! Бывают несчастья и похуже. А Преображенский полк — это все-таки гвардия. Будешь жить в столице, Бог даст, там и выслужишься…

Словом, вместо того чтобы утешать мать, Державин сам услышал от нее слова утешения. В дорогу Фекла Андреевна вручила ему сто рублей на расходы и отдельно, в красном замшевом мешочке — серебряный рубль-крестовик петровских времен.

— Это тебе наш семейный оберег, ангел мой! Подарок моего батюшки… Храни его и вспоминай меня хоть изредка!

Она перекрестила сына и улыбнулась через силу. Державин выехал в столицу успокоенный, обласканный, чувствуя себя богачом.

Петербург показался Гавриилу настоящим чудом света! Даже милая его сердцу Казань не могла с ним сравниться. Зимний дворец, монументальное здание Адмиралтейства с золотым корабликом-флюгером на шпиле, нарядный Невский проспект, Кунсткамера, мосты, бульвары, нарядно одетые люди. Но его простодушный восторг и природный оптимизм вмиг иссякли, едва он переступил порог канцелярии Преображенского полка.

— О, брат, просрочил! Ха-ха-ха! — заржал майор Терентьев, заглянув в документы Державина.

— Я не виноват…

— Уморил! Все не виноваты. Порядок, однако, один: гауптвахта до рассмотрения вашего дела. Эй, Лавкин!

Прибежал долговязый капрал, чтобы арестовать новобранца, но Державин не сдвинулся с места. Буря бушевала в его груди. Не может быть, чтобы после стольких душевных волнений, выпавших на его долю, с ним могли обойтись так жестоко.

— Ваше благородие! Извольте пересмотреть мои бумаги и отметить дату, когда императорский приказ был доставлен в Казанскую гимназию. У меня не было ни малейшей возможности прибыть в срок!

Терентьев, ошарашенный неожиданным напором юноши и его уверенностью в своей правоте, углубился в изучение бумаг и выяснил, что тот совершенно прав. Опоздал не солдат, а приказ.

— Ну что ж… Ладно! Считай, братец, что тебе повезло. Но впредь знай: с дисциплиной у нас строго. Одно слово — гвардейцы! Преображенцы!

Одержав маленькую победу, Гавриил попытался развить свой успех — стал просить зачисления в Инженерный корпус, но смешливый майор замахал руками:

— Что? Ха-ха! Разве я решаю такие вопросы? Тебе, брат, нынче и граф Шувалов не поможет. Его величество император Петр Федорович не больно-то жалует фаворитов покойной тетушки.

— К кому же мне обратиться, ваше благородие?

Терентьев снова уткнул нос в его бумаги, а потом взглянул на Державина уже серьезно, без смеха.

— В том-то и дело, любезный друг, что не к кому! Вы — провинциальный дворянин, приехали издалека… И полезных связей у вас в Петербурге нет. Так ведь? Придется потянуть солдатскую лямку, и не надейтесь, что вас скоро повысят в чине.

— Почему? Другие служат и выслуживаются!

Майор усмехнулся и ответил неопределенно, но не без некоторого сочувствия:

— Ну, дай Бог…

Державина зачислили в третью мушкетерскую роту, облачили в кургузый зеленый мундир и поселили в казарму. По дворянскому статусу он имел право снять квартиру, но для него это было слишком дорого.

Служба в лейб-гвардии считалась почетной, в нее отбирали самых лучших рекрутов. Крепостной мог дослужиться до капрала. Офицерами в императорской гвардии могли быть только дворяне, и их звания были на две ступени выше, чем в армии. Гвардейский прапорщик приравнивался к поручику, майор — к полковнику…

Державин с детства привык всюду быть лучшим: и в драках с дворовыми мальчишками, и в школе герра Розе, и в Казанской гимназии. Вступив в гвардию, он день и ночь учился ружейным приемам, шагистике и прочим армейским премудростям. Он даже договорился с унтер-офицером и доплачивал ему за дополнительные занятия. Бывало, вечерами, когда остальные солдаты, одурев от усталости, брели в свои казармы, Державин без конца маршировал, заряжал ружья, стрелял по мишени, колол штыком манекен…

Император Петр III любил устраивать фронтовые учения и смотры. Гвардейцы забавляли его, как оловянные солдатики — единственная отрада его невеселого детства. Он требовал безупречной слаженности строя для парадных маршей. Нужно было знать множество команд и мгновенно выполнять их — все движения доводились до автоматизма. Державин учился всему, стиснув зубы: "Если я семилетним мальчиком не сломался в школе герра Розе, да еще и овладел немецким, то в восемнадцать выдержу все, что пошлет мне судьба. Бог не оставит меня". Через несколько месяцев в солдатской выучке он далеко обогнал своих товарищей, в том числе и тех, кто прибыл в полк раньше него.

Гвардейские казармы отличались от обычных, армейских. В комнатах-клетушках, разделенных дощатыми перегородками, гвардейцы жили со своими женами и детьми. До Державина постоянно доносились то пьяные крики и ругань, то любовные воркования. Только глубокой ночью, выждав, когда все улягутся спать, он зажигал свечу и при слабом свете читал книги — русские и немецкие. Прознав, что он грамотей, солдатские жены стали иногда просить его написать письмо в родную деревню. Державин им не отказывал. Писал под диктовку, а порой и сам сочинял послания на любой вкус: и веселые, и "жалистные". Пробовал даже писать в стихах, что вызывало у неприхотливых заказчиков неподдельный восторг.

В качестве поощрения женщины ему стряпали и стирали, а их мужья выполняли за него полковые наряды — ходили в караулы, работали на полковом дворе. Однажды Державин сложил "Похвальную песенку Наташе" — маленькой дочери знакомого гвардейца. Бесхитростные вирши мгновенно облетели весь полк и стали предметом всеобщего восхищения. Теперь у Державина не было отбоя от заказчиков: он каждый день сочинял песни, частушки, забавные, а иногда и забористые куплеты на тему солдатского житья-бытья. Что греха таить, ему была приятна слава полкового стихотворца, но он считал это занятие пустой забавой, не имеющей ничего общего с поэзией.