Наталья - Минчин Александр - Страница 27

Захожу к нему в кабинет, не ожидая ничего хорошего. Вообще от тех, кто при Сталине выжил и не пострадал, я никогда не ожидаю ничего хорошего.

— Товарищ полковник, по вашему распоряжению явился, — говорю я.

— Ты это где находишься? — тыкает он мне, хотя по уставу не положено.

— На военной кафедре педагогического института.

— Это не кафедра, это армия, забудь свой институт.

— Забыл, — сразу соглашаюсь я, люблю его слушать, мне забавно. Главное, глубина какая!

— Что забыл, — орет он, — я тебе напомню!

— Забыл, что это институт, — говорю я, — вы же сами сказали.

— А! — говорит он и минуту раздумывает. Это для него трудно.

— А ты знаешь, что такое армия?! Армия — это понятие емкое… — о, раз дошел до емкостей, скоро будут примеры, «как я воевал». — В армии надо подчиняться, беспрекословно, обязан слушаться. Ты знаешь, когда я воевал, командир скажет «под лед», так под лед, на дзот грудью, так на дзот, а ты на снегу без перчаток полежать не можешь. Распустилися, избаловала вас Советская власть.

— Ага, — соглашаюсь я. — Но ведь то какие командиры были тогда в войну, крестьянские, а сейчас, товарищ полковник, командующий состав Академии позаканчивал, понимает, где разум граничит с сознанием, сознание с разумом, а не просто солдатчина.

Он приодернулся, выпрямился.

— Вот вы, например, товарищ полковник…

— Ну ладно, ты демагогию не разводи, — не дает он, на всякий случай, мне продолжить. — Что вас там на филфаке язык чесать научили, я знаю. Вас там больше ничему не учат. В институтах они сидят! В армию вас гнать надо. И нам еще не дают вам показать жестко, что такое армия.

— Я понимаю, но мы ведь в институт пришли не для того, чтобы служить в армии, а чтобы учиться.

— Не рассуждать! Ты мне лучше скажи, куда ты старшего офицера на плацу послал?

— Никуда.

— Как это никуда?! Ты его на ху… — он успевает и обрывается, — ты туда послал. А? Да, тебя бы в армии за такие штуки под трибунал отдали. А ты тут…

— Но я никого никуда не посылал, честно. И что это такое «ху»… — я даже не знаю, — добавляю я.

— Как не знаешь? — он смотрит обалдело на меня.

— Не знаю я. Объясните мне, пожалуйста. Вы, как командир, должны объяснять бойцу все непонятное.

— Ты что, серьезно не знаешь? — он вопросительно смотрит на меня.

Я недоуменно гляжу на него.

— Это, — начинает он, — ну, это как мужской… в общем, ругательство.

И тут я не выдерживаю и улыбаюсь. Но вы бы видели его рожу!

— Строгий выговор, — орет он, — с занесением в личное дело!

— Есть, товарищ полковник, — еще громче ору я. — Разрешите идти?

— Убирайся, — рявкает он.

Я выхожу радостный, хоть отработку после четырех не дал, а то б от него я не отвертелся.

Подходит долгожданный обед. Я вталкиваю в себя горячую пищу в столовой недалеко от военной кафедры и думаю: чего они все от меня хотят, я же никого не трогаю.

В четыре я как угорелый проношусь мимо дежурного капитана с кафедры, он даже не успевает понять, что это я. Ко всем прочим несчастьям — меня подстригли после обеда. Проклятый полковник, начальник огневого цикла, эсэсовец Карайкоза, каждый раз гоняет меня стричься, то ему «баки» у меня кажутся длинными (ниже середины мочки уха), то затылок обросшим. Этот гад дает тридцать минут, и доложить ему потом о выполнении задания, то есть голову показать. А стригут наши цирюльники за сорок копеек и восемь минут, чтоб им руки повыламывало.

Добегаю до общежития, запыхавшийся, времени мало. К зеркалу даже боюсь подойти, взглянуть на себя, обкорнали как недоноска. Сбросив дубленку, сбегаю вниз к автомату и набираю номер.

— Борь, — быстро говорю я, — она дома?

— Кто? — не понимает он.

— Хозяйка. Я переезжаю сейчас.

— Нет, ее нет.

— О, проклятье!

— Но ключ она мне дала…

— Сразу сказать не мог?

— Может, ты поздороваешься для начала, Саша?

— Здравствуй, Боря, — говорю я.

— Здравствуй, Саша.

— Борь, меня подстригли так, что боюсь глядеть на себя.

— Опять на военной кафедре?

— Ага.

— Это ничего, когда я служил после института…

О Господи, и этот служил, еще один Колоебенко.

— Борь, — перебиваю я, — когда ты дома будешь?

— Часов в шесть.

— Постарайся раньше, хотя бы в полшестого.

— Не могу. Мне сорок минут ехать на транспорте.

— Хорошо, возьми такси, я тебе отдам деньги.

— Ты богатый у нас стал, это приятно. Только кушать потом не проси, кормить не буду.

Родной брат называется!

— Ладно. Итак, в полшестого.

— Куда ты несешься?

— Секрет, — говорю я. — Ну, пока, пока, пока!

— О, Наталья! — слышу его восклицанье, когда вешаю трубку.

Я несусь наверх. Вещи свои я бросаю в пять минут, у меня их немного, набирается одна сумка, — прекрасная жизнь. Зато вся стена обкреплена вырезками и снимками: гоночных машин, женщин и оригинальных ситуаций, всё в цвете. Я начинаю осторожно снимать, открепляя от стены. И складываю это на стол по размерам, чтоб не помялось. Наконец через час кропотливая работа закончена. Я смотрю на часы на тумбочке: четверть шестого. Вот это да! Опаздываю первый раз в жизни. Быстро пишу коллегам записку, что буду заезжать раз в неделю, чтоб не ляпнули коменданту, что я постоянно не живу здесь, а «то к вам же», объясняю, «кого-нибудь и засунут». (А я прописку потеряю.)

Хватаю сумку, кашне, дубленку и несусь вниз. Такси хоть сразу ловится, у гостиницы, где мы были с Натальей в ресторане.

— Быстро, — говорю я, — на Таганку.

— За быстро надо рубчик сверху, — говорит таксист, ухмыляясь.

Если вы хотите узнать, кто самый наглый народ у нас — это московские таксисты. Наглей еще Господь Бог не придумал.

— Хорошо, — говорю я, — поезжай только!

Он несется по скользким улицам и вправду лихо. Когда я нахожу дом на Таганской (по цвету, скорее, и форме, а не по номеру) и вбегаю к брату, проломив дверь, уже остается пятнадцать минут — до свидания.

— Б., — говорю я, запыхавшись, — я побежал, давай.

— Чего давай?

— Ключ.

— Сядь, — говорит он, — успеешь.

— Ну что? — я сажусь.

— Просто брата давно не видел, — говорит он, — посмотреть хотца.

— Смотреть не на что. Подстригли так, что шапку снимать не хочется.

— Ну, мне-то снимешь?

Я показываю, и он начинает кататься со смеху по кровати, на которой сидел. Да, думаю, совсем дело швах.

— Ключ на столе, — говорит Б.

Я беру.

— Ты сейчас вернешься?

— Да.

— Зайди ко мне. И не забудь деньги хозяйке отдать завтра, сегодня она у дочки.

— Хорошо. — Я выбегаю из двери и бегу по коридору.

Форсирую расстояние перебежками, как нас учили на военной кафедре, разве что не переползаю отдельные участки. Опыт у меня есть. До метро всего пять минут. А театр рядом с метро.

И вот такой оболваненный я появляюсь перед ней у театра на Таганке. Шапку пока снимать не надо. А когда придем домой — о ужас!

— Нет лишнего билетика?

— Чего? — не понимаю я.

— Билета на сегодня.

Ох, это же популярный театр, а я и забыл совсем. Вечно сюда всем билета не хватает. (Напечатали бы на всех…)

— Нет, к сожалению, нету.

— Спасибо.

Я всматриваюсь в толпу, выходящую из метро, прищурив глаза. Я определяю ее по платку или дубленке. Лиц я все равно не вижу, расплываются, а очки при ней — не одену никогда. Проходит минут десять уже, пятнадцать, ее все нет. А толпа из метро растет, кончилась работа, пресловутый «час пик». Где же она?

Спрашиваю время у стреляющих билетики, уже человек пять, и все спрашивали у меня: неужели я похож на того, кто имеет… Говорят — шесть двадцать. Я опять замерзаю.

С визгом останавливается машина, и из нее быстро выходит молодая женщина, в платке, похожем на Натальин. Очень неплоха. Она подходит ко мне. Это же Наталья!..

— Опять ты меня не узнал, Санечка!

Я гордо молчу. Она быстро наклоняется и целует мою щеку. Как будто так было всегда. И смотрит на меня.