Зултурган — трава степная - Бадмаев Алексей Балдуевич - Страница 21

Вадим стал прислушиваться к ритмам напевной речи старика. В словах много согласных. Бегущий звонким ручейком мотив будто спотыкался о невидимые препятствия. Тем не менее он почувствовал: совсем не зная языка, кое-что понимает, может, просто догадывается, о чем поет джангарчи. Такое открытие взаимосвязи между собою и иноязычным сказителем удивило Вадима. «Как это можно понимать, не зная языка?» Долго он не знал, как ответить себе на этот вопрос. Потом понял: исполнитель движением губ, напряжением голоса, едва уловимыми жестами рук и головы, вплоть до полета отведенной от домбры сухонькой руки, превращающейся в некую птицу, изображает обширную степь, скачущий по ее сухим травам табун лошадей… Вот гудит земля под копытами, крошатся стебли трав и кустарники… Вот скачет одинокий батыр в доспехах, сшибаются пики и стрелы, звенят железо и сталь. И вдруг голова старца никнет — батыр сражен, силы оказались неравными… Но что-то в степи меняется. Голос нарастает, кто-то сильный и добрый, наверное мать или невеста, врачует раны, поддерживает всадника, благословляет на бой. Джангарчи неистовствует, в голосе его кипение, старческий голос его звучит отчетливо, звонко… Где-то вдали веков кипит бой… Перенесясь в те далекие дали, сникли над полем боя в благоговейном молчании потомки…

— Выйдем на минутку! — шепнул Борис.

Вадим отрицательно качнул головой, дернул за рукав нетерпеливого друга: «Сиди!»

— Надоело! — настаивал Борис. — Я же ни бельмеса не смыслю!.. Да и ты. Не притворяйся!

— Помолчи! Это же великолепно!

Вадим больно ущипнул Бориса за локоть.

Долго еще лилась из уст старца песня о степных богатырях, о великой и солнцеликой стране Бумбе. Но песня оборвалась, и учитель Араши поднялся со своего места.

Когда они трое вышли на улицу, учитель пересказал им одну из песен «Джангара». Может, Араши что-нибудь добавил от себя при переводе, но старинная легенда в его устах звучала настолько живо, что поскучневший было Борис не удержался от вопросов: «О чем говорил старик, когда взметнул над головой инструмент? Что случилось там, в эпосе, когда слушатели вдруг склонили головы и послышались рыдания?»

Учитель толковал обо всем спокойно, с достоинством знатока, откровенно радуясь тому, что русским парням джангарчи понравился.

Солнце уже поднялось высоко, когда Вадим проснулся. Борис еще спал, сладко посапывая. Они улеглись с вечера под открытым небом на широкой телеге, застланной свежим сеном. Прислушавшись, Вадим уловил у изголовья фырканье лошадей, жующих траву. Повернув голову, он чуть не вскрикнул от удивления: привязанные за пятник телеги, стояли его гнедой и вороной жеребчик Бориса. Кони как ни в чем не бывало продолжали лакомиться цветущими шапочками клевера, ловко выдергивая клочки сена из-под развалившихся в телеге хозяев.

— Боря, разуй глазки! — толкнул Вадим дружка. — Взгляни-ка, что за сон нам приснился! — Борис посмотрел на лошадей и, ничего не поняв, завалился на другой бок, буркнув:

— Отстань!

— Чудило! Наши горбунки стоят!

— Нашел чему удивляться: Бергяс увел, Бергяс велел привести… Ну, народ! Нашли чем поразвлечься!

— А!.. — махнул рукой с досады Вадим.

Борис уже не спал. Он обернулся к Вадиму и, пожевывая свежий стебелек травы, заговорил с упреком:

— Самое удивительное для меня здесь — это ты сам. Вот все заговариваешь со мною о простом народе, о необходимости социальных перемен, о культуре для всех и каждого. А сам — наивный ребенок, которому все в диковину… Чему удивляться-то? Увели — привели, только и всего. Если хочешь, я угоню у них целый табун. Угоню и брошу в степи, а может, снова пригоню на это место дня через три. Спорим?

— Дурацкий спор, а еще более дурацкая затея! — попытался отговорить его Вадим.

Борис ловко подмял под себя менее расторопного Вадима, предлагая побороться на свежем сенце, но у приятеля не было настроения дурачиться в этот ранний час. В последние дни он все чаще задумывался об упрямстве Бориса, с которым он отметал, и порой очень грубо, любые разговоры о необходимости изменения жизни трудовых низов.

— Удивляюсь тебе, Борис, — сказал с обидой Вадим. — Как ты можешь поносить все здешнее и не замечать добрых начал? Твой отец — скотопромышленник, делец, у него здесь целые стада, в другой стороне лесопильные заводы, водяные мельницы, крупорушки, И все же в нем душа мягче, к людям он относится терпимее. Отец и то верит, что ничего вечного нет, жизнь меняется, всегда менялась… И если помочь этим переменам сознательно, с толком, без эгоистических устремлений, то иная жизнь, пробуждение миллионных масс наступит уже теперь, а не через сто или двести лет.

— Все это я уже слышал от тебя. Теперь еще один социалист нашелся, Араши Чапчаев. Обнимайся с ним, хоть до поцелуев. А мне скучно все это! Фанатики вы, одиночки! Вот привезешь ты однажды эти перемены в хотон, а у тебя украдут лошадь и самого пристукнут!

— Только, пожалуйста, без пошлости! — рассердился Вадим. — И Араши ты не трогай! Не понял ты Чапчаева — дело твое, а дилетантски рассуждать о том, что тебе совсем неизвестно или по классовым соображениям неприемлемо, — пошло! Согласен?

— Не согласен! — отвечал Борис.

Вадим впервые заметил: верхняя губа у Бориса дергалась в нервном тике. Он сбавил тон разговора, не уступая в главном:

— Араши Чапчаев — обычный калмыцкий учитель. Он не знает трудов ученых социалистов, как и мы, невежды, но зато он вот как сыт страданиями народа! И уже кое-что делает, чтобы облегчить жизнь людям!

Вадим запустил пальцы в густую, слегка кудрявившуюся со лба черную шевелюру Бориса и, встряхнув его голову, спросил:

— Ты согласен помочь Араши?.. Говори: согласен?

— Нет, нет и нет! — упрямо твердил Борис, пытаясь освободиться от цепких рук. — Тебе, балбесу, помогал и еще помогу. Тебе! Которого знаю и понимаю. А их не знаю, не понимаю, а потому и не хочу. С тобой же и подраться иной раз хочется, господин калмыцкий доктор, чтобы выбить из этой вот башки твои утопические идеи!

Они принялись по-мальчишески тузить друг друга, пока не скатились с телеги чуть ли не под ноги своих лошадей.

Вадим наконец устал, распрямился, стряхнул с плеч прилипшие соломинки.

Кругом тишина. В хотоне не осталось ни одного взрослого, ни одной животины, кроме их лошадей. Все ушли в степь. Никто не мешает спокойно подумать о пережитом, насладиться первозданной тишиной. Думалось почему-то не о Бергясе, заслонившем было своей экзотической фигурой всех остальных, а о вчерашнем знакомом учителе из недальнего рода Абганерова.

Один из зайсанов Манычского улуса, отец взрослых детей, изнасиловал молоденькую жену своего батрака. Несчастный супруг оскорбленной, совсем не собираясь тягаться с всесильным владыкой, пришел к зайсану хоть пристыдить того и найти в том утешение. Батрака вытолкали из прихожей зайсановы холуи. Обида взыграла в батраке с удесятеренной силой. Теперь он не просил разрешения войти в дом, а, разбросав всех на пути, ворвался в господские покои. Мгновение — и уже не только слуги, а сам господин повержен на пол с одного удара батрацкой руки. Той самой руки, которая служила хозяину так долго и была ему защитой и опорой. Сорвал зло на обидчиках, утерся полой бешмета и побрел в степь косить траву для того же зайсана. Зайсан не простил обиды, бросился следом и застрелил бедного косаря из-за копны, как отбившегося от стада сайгака. Люди видели это и не стали скрывать злодеяния. Зайсан был упрятан за решетку, готовился суд. Родственники его наняли единственного тогда на весь округ адвоката-калмыка Санджи Боянова[35].

Был тот Санджи Боянов знаменит не только среди сородичей-хотонцев. Самые богатые купцы юга, рыбопромышленники, заводчики не скупились на дары, чтобы заполучить на свою сторону в тяжбе с противником умного, изворотливого, познавшего законы калмыка. Редко когда проигрывал на судебных процессах дотошный адвокат.