Из старых записных книжек (1924-1947) - Пантелеев Леонид - Страница 56

• Предыдущая
• 56/60
• Следующая

* * *

Идешь к врачу. Сейчас он, этот старый петербургский немец, полезет тебе в горло и в нос. Идешь с отвращением, испытывая что-то вроде озноба. И вот попадаешь на лестницу этого старого василеостровского дома и забываешь о том, что тебе предстоит. У каждой двери старомодный звонок - с рычагом. Нажимаешь кнопку - не звенит. Тогда дергаешь эту милую железную штуку.

Попадаешь в квартиру. Какие низкие потолки. Какие славные пузатенькие кафельные печи. Синие (а не белые) двери. Высокий, худой, бритоголовый человек. Очень любезен, мил, хотя сообщает тебе вещи не очень приятные. И жена - милая седая дама.

Говорю:

- Как у вас славно.

- Еще бы! Нашему дому двести лет!

- Да что вы? - говорю. - Сейчас выйду и поклонюсь ему.

* * *

Интересно, как рождается, придумывается, подыскивается и постепенно обтесывается, уминается слово даже у одного и того же автора.

В декабре 1927 года А.В.Луначарский в корреспонденции из Женевы писал в "Правду":

"Общественный глаз", представленный многочисленными фотографами и кинематографами..." и так далее.

В апреле 1929 года из Женевы же:

"Суетятся фотографы и кинолюди"...

Позже:

"Нас фотографировали, кинематографировали"...

* * *

Середина мая. Волшебный петербургский вечер.

Днем было жарко, 22° на солнце. Вечером поехал на Каменный остров. Автобус завез меня дальше, чем нужно было, - куда-то к Яхт-клубу, кажется. К Стрелке.

Все прекрасно, сказочно. Светло, сизая дымка, в окнах - луна и электрический свет, похожий на лунный. Особенное, только в Питере, над Невой, наблюдаемое великолепие, пышное нагромождение облаков - золото, сизая голубизна, пурпур, лебединый пух, маленькие черные обрывки туч... Все в мареве - дворцы, купола, трубы, колокольни, мосты... Только вода - в Неве, в каналах и в "канавках" - черная, лаково блестящая, отражающая в себе и луну, и свет фонарей, и редкие высокие звезды... В этом мареве белой петербургской ночи - неповторимо прекрасно все - даже рубища, даже руины, даже безобразные, облупленные окраинные дома-комоды постройки тридцатых годов.

А за городом - на Островах - много воды, свежая, робкая прозелень на деревьях. Необозримые просторы - кажется, что видишь покатость земли.

Стоит у причала пароход. В другое время и в другом месте - ничего особенного как будто. А тут и этот скромный грузовой пароходишко показался прекрасным. Белая ночь как-то особенно подчеркивает, сгущает, делает сочнее краски. Глянцевито-черная густая окраска бортов, ярко-красный вытянутый прямоугольник ниже ватерлинии. Изящная форма, изящная посадка его на водной глади.

Не пил, а чувствую себя до сих пор пьяным. Часов в одиннадцать пошел дождь. И под дождем хорошо. Темно, но и темень особенная, северная, ленинградская. Зрение обостряется, как у пьяного.

Еду обратно в город. В полупустом автобусе девушка читает газету. На мосту нас обгоняет трамвай. Зеленая искра. Зеленая вспышка на белом газетном листе. И это тоже радует.

* * *

Чехов в прекрасном письме к брату Александру:

"Дети-святы и чисты. Даже у разбойников и крокодилов они состоят в ангельском чине. Сами мы можем лезть в какую угодно яму, но их должны окутывать в атмосферу, приличную их чину"...

* * *

Там же:

"Лучше быть жертвой, чем палачом".

* * *

"Катя".

Кухарка у Пурышевых - олонецкая. Послана была в сад - позвать Аркапура к чаю.

- Александра Ивановна, нету их нигде. Уж я рычала, рычала - не отзываются.

* * *

Финляндский вокзал. По радио объявляют об отправлении очередной электрички. И вдруг - тем же голосом - из рупора:

- Эскимошницы, отойдите от вагонов!

* * *

В Ремарке есть что-то от Игоря Северянина{475}. Странно? Но возьмите хотя бы его любование винами, их марками и названиями. Смакование всего "шикарного". Что-то приказчицкое. Нет, хуже Северянина. Нет северянинского вкуса к слову, к музыке его.

Отель "Гелэ Биссон", ресторан "Гран Вефур", кальвадос, сыр из Палле Маджи...

- Бутылку Фрамбуаза!

- У вас есть Фендли?

- Есть Фендли из Вельпочелло.

...Эклеры с жареным миндалем, который они запивали молодым монтраше.

- Я хочу устриц. И бутылку легкого пуйи... и кусок пон л'Эвека...

И тут же такая пошлятина:

"Его кровь закипела подобно лаве в Этне".

Понемножку от Т.Манна, от Хемингуэя. Томас Манн для бедных. Хемингуэй для бедных. А критика ставит чуть ли не в один ряд с этими мастерами.

* * *

В пивной. Сорокалетний майор угощает приехавшего к нему из провинции гостя - родственника или товарища, армейского капитана. Говорит с важностью, наставительностью и попечительностью.

- Сегодня мы с тобой пойдем в кинотеатр, завтра сходим в госцирк или в госэрмитаж.

С шиком защелкивает металлический портсигар. Капитан быстро хмелеет. Вряд ли они попадут сегодня в госэрмитаж или даже в кинотеатр.

* * *

Та же пара через полчаса.

Капитан:

- Эх, коротка жизнь!..

Майор:

- Коротка - да. Но зачем тебе жизнь?

Капитан:

- У меня была цель - медведя сломить.

Майор:

- Медведя? Для себя?

Капитан:

- Нет!

Майор:

- Для общества? Пожалуйста...

* * *

Из рассказов тети Тэны.

Е. любила молодого человека из семьи Рассадниковых (уксусный завод на Таганке). Очень красивый, сорил деньгами, "модничал".

Он вскружил ей голову, но предложения не сделал. Она - бедна.

Любила его до последнего часа. Сама рассказывала:

- Лампадку жгла перед его карточкой.

Потом, год спустя, получила колоссальное наследство (Плевако, который вел процесс, взял 200000 рублей за ведение дела, а во время процесса одолжил своему клиенту 10000).

Рассадников кусал локти.

Е. вышла замуж за нажившегося на голоде волжского богача Струйкова. Очень некрасивый. На "сговор" (который устраивался в доме невесты) вышла в белом платье с черной отделкой. Это по нем траур.

В 1917 году Струйковы зарыли свое золото и бриллианты в конюшне своего саратовского дома. Вернулись в Саратов в 1922 году. Дом занят. Попросили поселить их хотя бы в конюшне. Сжалились, поселили. Всё выкопали.

* * *

Чехов - писатель черно-белый. Особенно бросается это в глаза после чтения бунинской прозы, прозы цветастой, живописной, где на одной странице столько красок, цветов, оттенков. У Чехова редко-редко встретишь цветовую характеристику, вообще упоминание цвета.

Вот рассказ "Черный монах". Даже описывая великолепный питомник цветов, автор говорит:

"Таких удивительных роз, лилий, камелий, таких тюльпанов всевозможных цветов, начиная с ярко-белого и кончая черным, как сажа... не случалось видеть..."

В том же рассказе встречаются краски, но - какие? Как подцветка в старинных кинематографических "видовых".

Луна, бухта...

"Это было нежное и мягкое сочетание синего с зеленым; местами иода походила цветом на синий купорос, а местами казалось, лунный свет сгустился и вместо воды наполнял бухту".

Ниже:

"Бухта, как живая, глядела на него множеством голубых, синих, бирюзовых и огненных глаз" (огненных, а не красных).

И если встретится вдруг в рассказе Чехова красный или другой цвет, то он режет глаза, запоминается, дерзко и грубо выделяется на черно-белом фоне, - как алый флаг в "Броненосце Потемкине" (смотри, например, повесть "Три года". Светский лев и стареющий фат Панауров, его оранжевые перчатки и черный цилиндр на фоне уездного города. У другого автора эти оранжевые перчатки так не прозвучали бы).

* * *

На Волковом кладбище видел склеп купцов Булычовых.

* * *

В Петергофе на Царицыном острове (между вокзалом и Верхним садом) растет дуб, на котором до войны висела (не знаю, сохранилась ли) бронзовая дощечка:

Вложенный желудь снят с дуба,

осеняющего могилу незабвенного

• Предыдущая
• 56/60
• Следующая