Красная тетрадь - Беляева Дарья Андреевна - Страница 100

Боря отказался, на почте он долго стоял около телефонной кабинки, а Дени Исмаилович его уговаривал:

– Позвони, ну позвони им! Они же волнуются!

– Не, – сказал Боря. – Ну их в…

Дени Исмаилович покачал головой, Боря согласно кивнул.

– Да, короче. Ну вы поняли.

Андрюша поговорил с мамой быстро, оставшиеся монетки на открытой ладони протянул Дени Исмаиловичу.

Я спросил:

– Ну как?

– Она нормально.

– А ты?

– И я нормально.

Мы стояли рядом, и я так хотел ему помочь, так волновался и думал: разве не испытывает этих ужасных чувств сейчас Андрюшина мама?

Валя тоже поговорила быстро, но монетки оставила себе на мороженое.

– Что он там? – спросила Фира.

– Да пофиг ему, и этой его цаце тоже пофиг.

– Ну и ладно. Скоро улетишь от них далеко-далеко.

– Если.

– Точно-точно улетишь.

Фира говорила долго, к ней в кабинку постучалась Валя, отдала свои монетки. Вышла Фира взъерошенная, с красными щеками и влажными глазами.

– Одобрили, – сказала она. – Если сдам экзамен, то сначала операция, а потом уже я полечу.

Мы ее поздравили, и Фира сказала:

– Пока еще рано. Посмотрим, как оно все выйдет.

Но все-таки теперь мне казалось, что она больше не тревожится.

Последним с мамой говорил я. Она взяла трубку сразу.

– Здравствуй, мама!

– Здравствуй, Арлен!

Я все еще не мог ей ничего рассказать, а ведь я так не привык хранить секреты от мамы.

Я сказал:

– Получила мое письмо?

– И ответ написала. Может, он скоро дойдет. Как ты, скажи мне срочно!

– Всё хорошо. Завтра экзамен. Приедут важные люди.

– Ты готов?

– Да. Я почти не сомневаюсь в себе.

– Какая же ты у меня умница! Как я горжусь тобой!

Мне стало грустно от этих слов, хотя мама меня хвалила. Как ей рассказать, что было со мной? Какой это все взято ценой?

– Как тебе новый куратор?

– Хороший, – сказал я. – Но и по Максиму Сергеевичу скучаю.

– У тебя грустный голос.

– Просто устал.

– Когда ты вернешься, то будешь только отдыхать. Я все приготовлю, что ты так любишь.

– Может, я и вернусь-то всего на день.

– Так мало?

Я помолчал, сунул в автомат еще монетку. Мне было неудобно спрашивать, любит ли она меня. Ведь любит, ведь волнуется, просто я не могу этого еще оценить, я маленький, но стану взрослым, и все пойму.

Так всегда говорят.

Я сказал:

– Очень скучаю по тебе. Щенка, наверное, не заведем. Всех разобрали. Но я уже передумал.

– Знаю, – сказала она. – Знаю, что скучаешь. Я с ума схожу, как ты там. Почему передумал? Я люблю тебя, Арлен! Хочешь, я сама куплю щенка? Я съезжу на птичий рынок, куплю тебе щенка.

Все, однако, казалось мне фальшивым, ненастоящим, безвкусным. И мама, моя проницательная мама, вдруг сказала:

– Ты мне ничего не говоришь, жалеешь меня. Мы с тобой так совсем отдалимся. Я же не знаю, что там с тобой происходит.

Я сказал:

– Монетки кончаются! Люблю тебя! Все хорошо, правда!

Я испугался. Монетки остались у меня на ладони, они блестели. Я повесил трубку и вышел к ребятам.

Тут-то я понял, до чего мало нам могут помочь наши родители и как именно в этом смысле мы страшно одиноки.

Я проникся любовью и сочувствием к своим друзьям, и я сказал:

– Все будет хорошо. Мы с вами так отлично постарались этим летом. После такого все просто не может кончиться плохо.

Я бы хотел быть взрослым, чтобы они мне поверили.

Мы лежим без сна. Я пишу, не знаю еще, что напишу, но все-таки меня отвлекает сам процесс. Остро не хватает Володи, он всегда умел нас успокоить. Вот думаю: все предложения в настоящем времени, и только Володя – в прошедшем. «Умел», а не «умеет».

А ведь где-то хранится его часть. Она внутри Бори, и внутри меня, и внутри Андрюши.

И внутри Ванечки, где бы он ни был.

История о египетских Ка успокаивает меня, когда становится совсем невыносимо. Еще я думаю о своем черве. Все-таки подчинено ли ему мое сознание? Это он, червь, думает, любит, мечтает, или все-таки червь совсем примитивен, и он лишь физическая часть меня, помогающая мне изменяться?

Сложно сказать, но одно ясно – мы вместе с того момента, как я был лишь парой клеток, и будем вместе, пока я не умру.

Хотя увлекаться этими мыслями, конечно, не стоит, потому как люди должны быть по возможности одинаковыми.

Хорошо было бы, если бы все мы были похожи и так легко понимали друг друга.

Андрюша спрашивает меня, не хочу ли я включить свет, раз все равно никто не спит. Я говорю, что нет, конечно, вдруг они уснут.

Андрюша говорит:

– Эдуард Андреевич сказал, что если мы с Валей не сдадим экзамен, просто будем дальше проходить процедуры. Никто нас не утилизирует.

– Ну тогда и волноваться не стоит, – говорит Боря. – Просто ты – лох педальный. Интересно, чего там девицы? Спят ли? Дрочер, как думаешь?

– Не спят, – говорит Андрюша. – А ты кем в детстве хотел стать, Боря?

Вопрос странный и немного грустный.

Боря говорит:

– Летчиком! Вжу-у-у-ух! Или пилотом космического корабля, тоже ничего! Психиатром еще.

– А я думал, что клоуном, – говорю я.

– Это ты что, Жданов, пошутил что ли?

– Я попытался, но у меня не вышло.

– Похлопаю тебе мягко, чтобы не спугнуть. Ну пиши, писатель.

– А ты, Андрюша? – спрашиваю я.

– А что ты пишешь?

– Я все записываю, что мы говорим.

– Тогда я хотел стать хирургом.

– А как это связано с тем, что я пишу?

– Никак.

– А ты, Жданов? – спрашивает Боря.

А я не знаю. Пока пишу эту фразу, думаю, что ответить, но ответить мне нечего. Я всегда мечтал именно об этом.

– Я так и хотел, – говорю.

Мне почему-то сейчас очень хорошо, хотя ничего такого важного мы не говорим. От того, что так хорошо, еще острее не хватает Володи.

Завтра экзамен. Завтра, завтра решится, стану ли я солдатом.

И я думаю, что стану.

– Зато, – говорю я, – мы всегда будем вместе.

– Да, – говорит Боря. – Втроем. Тьфу ты, стукач и дрочер. Что за компания?

Андрюша говорит:

– Я все-таки рад, что вышло так.

– А чего это ты рад?

– Возможности, – говорит Андрюша. – Грустно так прожить жизнь и не узнать, что может червь.

– Может, ты ничего и не узнаешь, ты ж лох педальный, у тебя не выходит ничего!

– Не говори так! Он большая умница! Кто позже расцветает, Андрюша, тот ярче цветет!

– Я думал, это девчонкам говорят, у которых грудь не растет.

– Ну не знаю. Это всегда актуально.

– А ты, Боря, – говорит Андрюша, – был далеко не лучшим.

– Ну да. Но оказалось, что надо не хорошо учиться, а иметь глубокую личностную драму.

– У меня есть глубокая личностная драма, – говорит Андрюша.

– Это еще какая?

– Это я.

– Ну понятно. Для лохов отмаза, чего и следовало ожидать.

А я говорю:

– Ребята, вы – мои друзья.

– Я тебе не друг, пошел ты на «хуй».

– А я твой друг, – говорит Андрюша.

– Надо ценить дружбу, – говорю я. – Товарищество. Это очень важно.

– Ой, завали ты.

– Никто меня не понимает, – говорит Андрюша.

– Я ужасный человек, – говорю я.

– Я убил своего брата, – говорит Боря. – Так что завалите все со своими мелкими мещанскими драмами.

Теперь неловко что-нибудь говорить. Мы молчим. Но все-таки мне и страшно, и тепло. Почти что даже хорошо.

Пусть с мамой мы поговорили не очень, но сейчас я так отчетливо чувствую, что я не один.

И что мне много кого не хватает, вокруг столько боли, но все-таки нет, не один.

Боря говорит, сжалившись над нами:

– Ну ладно, всё. Спать пора. Утро вечера мудренее или типа того. Спокойной ночи, пацаны.

– Спокойной ночи, Боря.

– Спокойной ночи, ребята.

А я сейчас тоже допишу это, и буду спать. Какая ночная прохлада, и луна, и звезды, и занавески колышутся.