Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас - Страница 50

Конечно, в этом мире не существует, насколько мне известно, другого подобного правительства, которое воздавало бы такую же дань научной любознательности. Человек с умом – на вершине всех дел: такова должна быть цель всех общественных укладов и организаций. Ибо человек с истинным умом, как я утверждаю постоянно и верю неизменно, есть вместе с тем и человек с благородным сердцем, человек истинный, правдивый, человечный, отважный. Добудьте себе такого человека в правители, и вы добудете все. Если же вам не удастся привлечь его, то хотя бы вы имели конституции столь плодовитые, как ежевика, и парламент в каждой деревне, вы ничего не достигнете!

Все сказанное мною может показаться странным, это правда, все это нисколько не похоже на то, что мы привыкли обыкновенно думать. Но мы переживаем странные времена, когда о подобных предметах необходимо больше думать, когда подобные мысли необходимо делать осуществимыми, необходимо наконец каким-либо образом осуществлять их и многое другое на деле.

Со всех сторон вокруг нас слышится довольно явственно, что старинному владычеству рутины настал конец, долговечное существование известного порядка не есть еще основание для его дальнейшего существования. Все, что приходит в состояние упадка, теряет свою компетентность. Громадные массы человеческого рода в каждом государстве современной Европы не могут дольше жить при подобных условиях. Когда миллионы людей не в состоянии уже более при крайнем напряжении сил добыть себе пропитание и «третья часть людей испытывает недостаток в картофеле последнего сорта в течение тридцати шести недель в году», то, значит, условия, при которых они живут, решительно назрели и должны быть изменены! На этом я и покончу теперь с вопросом об организации класса писателей.

Но злополучие, жестоко угнетавшее указанных мною трех героев-писателей, заключалось главным образом, увы, не в недостатке организации класса писателей! Оно лежит гораздо глубже. Из него, как из своего природного источника, вытекает в действительности и это последнее зло, и много других бед, как для писателей, так и вообще для всех людей. Нашему герою как писателю приходилось совершать свой путь не по большой дороге, идти без сотоварищей, среди окружающего хаоса и нести сюда свою жизнь и способности, чтобы вложить их, как частичный вклад, в дело проведения большой дороги через хаос, – все это он мог бы терпеливо снести. Он мог бы считать лишь обычным уделом героев, если бы при этом самые его способности не подвергались такому беспощадному извращению и не были бы так страшно парализованы! Его фатальное несчастие составлял, так сказать, духовный паралич того века, когда ему пришлось жить. Паралич, из-за которого его жизнь, несмотря на все усилия, также оказывалась полупарализованной!

XVIII век – век скептицизма. В этом маленьком слове заключается бедствий целый ящик Пандоры. Скептицизм означает не только умственное сомнение, но и нравственное. Он означает всякого рода неверие, неискренность, духовный паралич. Начиная с самого сотворения мира немного, вероятно, найдется подобных веков, когда бы жизнь в героизме представляла для человека больше затруднений, чем в ту пору. Это не был век веры, век героев! Самая возможность героизма отрицалась тогда, так сказать, формально в сознании всех людей. Героизм прошел навсегда. Наступили тривиальность, формализм, общие места, наступили, чтобы остаться навсегда. Мир опорожненный, где удивлению, величию, божеству не было уже более места; одним словом, безбожный мир!

Как ничтожен и невзрачен, кажется, весь склад мышления людей этой эпохи, в сравнении не говорю уже с воззрениями христиан Шекспиров и Мильтонов, но даже древних язычников-скальдов и вообще всякого рода верующих людей! Живое дерево Иггдрасиль, ветви которого, широкие, как мир, шумели своим мелодичным пророческим шелестом, а корни уходили глубоко в самую преисподнюю, погибло в грохоте мировой машины. «Дерево» и «машина» – сопоставьте эти два понятия! Я со своей стороны провозглашаю, что мир – отнюдь не машина! Я утверждаю, что он движется не благодаря механическим «двигателям», колесам и шестерням – личным интересам, чекам и балансам. В нем существует нечто совершенно иное, чем грохот прядильных машин и парламентское большинство, и вообще он – вовсе не машина!

Древнескандинавские язычники имели более правильное представление о Божьем мире, чем жалкие машинные скептики. Древнескандинавские язычники были искренние люди. Но для жалких скептиков XVIII века не существовало ни искренности, ни истины. Полуистина и ходячая фраза сходили за истину. Истина для большинства людей означала правдоподобие, нечто такое, что можно измерять числом полученных в ее пользу голосов. Люди перестали вовсе понимать, что искренность была некогда возможной и что такое была эта искренность. Перед вами выступает несчастная масса ходячих правдоподобностей, вопрошающих с видом неподдельного изумления и оскорбленной добродетели: что, разве мы не искренни? Духовный паралич, говорю я, не пощадивший ничего, кроме механической жизни, представляет характерную черту XVIII века. Средний человек не мог быть тогда человеком верующим, героем, разве только в том случае, когда он, к своему счастью, стоял ниже своего века, принадлежал к другой, предыдущей эпохе. Одним словом, человек лежал как бы в гробу, потеряв сознание под влиянием злополучных веяний. Тот же, кто стоял целой головой выше других, только путем бесконечной борьбы и страшных противоречий мог отстоять для себя полусвободу и прожить свою духовную жизнь, полную трагизма и похожую, собственно, на смерть, точно в заколдованном состоянии и быть полугероем!

Все это, вместе взятое, мы называем скептицизмом. Он является главным стимулом, главным началом, порождающим все остальное. По этому поводу следовало бы, собственно, поговорить обстоятельнее, но в таком случае изложению того, что я чувствую относительно XVIII столетия и его понятий, пришлось бы посвятить не несколько слов и не одну беседу, а целый ряд. Ибо действительно, то, что мы называем здесь скептицизмом, и все подобное ему есть черная немочь и губительный недуг жизни, против которого направлены все поучения и все собеседования, с тех пор как зародилась человеческая жизнь.

Борьба веры с неверием – это никогда нескончаемая борьба! Дело не в порицаниях и обвинении, конечно. Скептицизм XVIII века мы должны рассматривать как упадок древних верований, медленную подготовку новых, более широких верований. Он был неизбежным явлением. Мы не должны порицать людей за него. Мы должны оплакивать их тяжелую участь. Мы должны понять, что разрушение старых форм не есть разрушение вечных сущностей. Скептицизм, прискорбный и ненавистный скептицизм, каким мы знаем его, есть не конец, а начало.

Говоря в одной из предыдущих бесед о теории Бентама относительно человека и человеческой жизни, я случайно сказал, что его мировоззрение кажется мне жалким по сравнению с мировоззрением Магомета. Чтоб устранить всякие недоразумения, я считаю себя обязанным сказать здесь, что именно таково мое вполне обдуманное мнение. Говорю это не с тем, чтоб оскорблять лично Иеремию Бентама и тех, кто верит ему и уважает его. Бентам сам по себе и даже убеждения Бентама кажутся мне сравнительно достойными похвалы. Все стремились к определенному бытию, стремились нерешительным образом, представляя собою «ни рыбу ни мясо». Пусть же лучше будет кризис: за ним наступит или смерть, или излечение. Этот грубый машинообразный утилитаризм, по моему мнению, указывал на приближение новой веры. Он означал ниспровержение лицемерия. Он говорил каждому: «Итак, этот мир есть мертвая железная машина, влечение и самодовлеющий голод – его божество. Посмотрим, что можно сделать из него при помощи пружин и рычагов, зубцов и шестерней, тщательно отшлифованных!»

Бентамизм заключал в себе нечто полное, мужественное. Он бесстрашно отдавался тому, что признавал за истину. Он также не лишен геройства, хотя это было геройство с выколотыми глазами! Он – кульминационная точка, бесстрашный ультиматум, на какой только мог отважиться человек XVIII века, всецело погрязший в нерешительной половинчатой жизни, представлявший собою, как я говорю, «ни рыбу ни мясо». Я думаю, что все те, кто отрицает божество, и все те, кто исповедует его только своими устами, должны быть бентамистами, если они люди отважные и честные. Бентамизм – это безглазый героизм. Род человеческий, подобно несчастному ослепленному Самсону, ворочавшему жернова на мельнице у филистимлян, конвульсивно обхватывает столбы мельницы и потрясает ими. Наступает всеобщая гибель, но вместе с тем в конце концов и освобождение. О Бентаме я не стану говорить ничего дурного.