Филе пятнистого оленя - Ланская Ольга - Страница 42

И вздрогнула, когда в ответ на мои мысли раздался звонок, такой неожиданный, троекратный, веселый почему-то. И автоматически обернулась на телефон, не сразу еще поняв, что это не его голос, не телефонный, что это пришел кто-то. Явился в гости на ночь глядя — какая-то заблудшая и тоже одинокая душа.

Он был мне незнаком, этот мужчина, стоявший за дверью. Он вовсе не был похож на заблудшего и одинокого. Он принес с собой какой-то особенный запах. Тонкий, уловимый едва и дико приятный — наверное, дорогущая туалетная вода, смешанная с декабрьским холодом и ароматом хорошего табака. Он, этот человек, так странно смотрелся в обшарпанном нашем коридоре, на фоне масляно-черных дверей, и замусоренный пол под его замшевыми ботинками выглядел как-то нелепо. Кощунственно почти.

Здесь много бывало народу, самого разного, начиная от ассистентов всех мастей в замусоленных пуховиках, заканчивая солидными кинодеятелями. Но этого мужчину я видела впервые, и мне показалось почему-то, что он скорее всего ошибся дверью — такому, как он, нечего было делать в нашей дыре. Он органично вписался бы в интерьер какого-нибудь шикарного ресторана или гостиницы, «Метрополя» или «Балчуга», — а в этом его светлом пальто даже заходить к нам, по-моему, было опасно. Не стоило бы, во избежание загрязнения.

— Простите, вы к кому?

Мой голос таким хриплым был, чужим, холодным почему-то. А его глаза смотрели весело, брызгая зеленью мне на лицо, и на тело, и на ноги, откровенно и освежающе, заставляли ежиться отчего-то.

— Вообще-то к Степанкину — мы с ним договаривались встретиться в семь…

У меня не было особенного секретарского опыта, и я не знала, что нужно делать в таких случаях. Ну не могла же я сказать, в самом деле, что шеф, видимо, забыл совершенно о встрече или перепутал время, что на него похоже, и скорее всего уже находится на полпути к загородному дому, и не собирается возвращаться. И я промычала что-то неопределенное, рискуя прослыть слабоумной, и махнула рукой, показывая, чтобы он проходил в комнату, чтобы не стоял в коридоре.

И пошла за ним следом, перебирая судорожно в голове фразы, которыми можно было бы объясниться. Напустить туману, сослаться на срочные дела, обрушившиеся на шефа, и скрасить таким образом его оплошность. И себя заодно спасти от начальского гнева — чтобы потом не говорил, что я обидела важного гостя, коим, судя по всему, этот визитер являлся. И осторожно ступала следом, и смотрела в его затылок, подпертый поднятым воротником, весь в капельках умершего уже снега.

— Вы садитесь, пожалуйста, давайте я пальто повешу… Простите, мне кое-что надо уточнить… Секретарь болеет, а я ее заменяю. Поэтому… Может быть, вы назовете мне ваше имя? А я узнаю сейчас насчет встречи…

— Юрский. Вадим Юрский. А как зовут вас?

Он смотрел на меня пристально, как-то очень внимательно — а я стояла, протянув руки, чтобы забрать у него пальто, которое он не собирался снимать. И изнутри у меня не по моей воле поднималось что-то, какая-то необъяснимая и независимая сила, заставляющая выставить дерзко грудки, подтянуть попку, отставить ногу кокетливо. И опустить наконец руки, и взглянуть на него, расширив глаза, и облизать губы как бы невзначай. Просто по привычке — без всяких там примитивных призывов.

— А, Вадим Юрский, конечно. Простите ради Бога…

Я повторила это уже совсем другим голосом, низким, но без всякого хрипа, очень таинственным и чувственным — по крайней мере мне так показалось. И застыла, все еще глядя ему в лицо, с эдакой хитроватой полуулыбкой. Собираясь уже заявить в своей обычной манере, что мое имя Анна, однако он может называть меня так, как ему будет угодно. Понимая вдруг, что слышала уже эту фамилию — это про него тогда Лариса рассказывала. И проглатывая заготовленную реплику, не поперхнувшись едва.

— Вот как… Вы — Юрский…

— Вас это огорчает? — Он посмотрел на меня с веселым удивлением. — Кстати, а где Степанкин — его что, нет?

Я заозиралась тревожно, в поисках какого-нибудь блокнота, в котором у меня могло бы быть расписание встреч — хотя бы для вида, чтобы ввести его в заблуждение. А потом, не найдя ничего подходящего, выдохнула решительно воздух.

— Вы знаете, он мне ничего не говорил — но у него там проблема с одним фильмом, это часто случается, увы… Представляете, мастер-кассету потеряли, а у нас эфир на телевидении, она уже в «Останкине» должна быть. — Я хихикнула фальшиво. — В общем, ему пришлось уехать в спешном порядке… Но… Может быть, кофе? Или чай? Может быть, вы его звонка подождете? А может быть, он подъедет вот-вот, раз вы договаривались…

Он усмехнулся вдруг — а я думала, что рассердится. Словно он хорошо знал нашего шефа и понял, что к чему. А я смотрела, как дура, на его лицо — молодое еще, ему не больше Сорока было, и жесткое. Очень привлекательное, выразительное такое, по-мужски красивое даже. Разглядывала волосы, короткие, серебристые на висках, и тяжелый подбородок, слегка прикрытый трехдневной, тщательно выровненной щетиной. И короткие аккуратные усы, очень темные по сравнению с седеющими волосами. И глаза — насмешливые, злые и наглые. Очень приятно наглые, очень…

— Вы так и не сказали, как вас зовут.

— Что? Ах да, Анна…

Я хотела еще добавить свою традиционную фразу, но осеклась внезапно, вдруг остро почувствовав всю ее идиотичность. Мучительно думая, что сказала бы она — ОНА — на моем месте, и не в силах ничего подобрать. «Только не называйте меня Аннушкой»? «Я люблю полное имя»? Всё это так по-идиотски звучало. Ну не «папа зовет меня деткой», в самом деле…

— Я вас здесь раньше не видел.

— Да? А, ну конечно. Я ведь не секретарь, я в монтажной обычно работаю. Занимаюсь, так сказать, творческой деятельностью. — Я хихикнула глуповато, представляя себя со стороны. Пухлую девицу на тугих ляжках, обтянутых белыми штанишками, с выпирающей под водолазкой грудью — девицу, заявляющую гордо, что она тут не секретарша какая-нибудь, она фильмы делает. Такая вот великая иллюзия.

— В самом деле? — Он усмехнулся опять. — Завидую тем режиссерам, которым выпадает честь с вами работать…

Я пожала плечами неопределенно, словно бы говоря, что он прав, в общем, но позавидовать по-настоящему можно лишь немногим из них. И выдвинула стул, приглашая его присесть — с гостями надо быть вежливой.

— Да, кстати, — спохватилась словно. — А как там Лариса? Как она себя чувствует?

Он посмотрел на меня непонимающе, провел рукой по коротким волосам, сбрызгивая на пол водяные капли.

— Нормально… наверное. А с ней что-то случилось?

— Ну, вы же в курсе — она ведь болеет…

— Нет, я не в курсе. — Он пожал плечами. — И что с ней — простудилась?

Он равнодушно так говорил, словно бы эта тема его совершенно не интересовала. Как будто он и вправду не знал, что она болеет. Делал вид, что слышит это впервые. И я улыбнулась понимающе, думая, что он прикидывается. Уж наверняка прописал ей какое-нибудь быстродействующее лекарство, этакую сексуальную ингаляцию. И уже не раз успел применить собственное целительное средство.

Я понимала его, конечно. Ни к чему ему было афишировать свои связи, тем более рассказывать о них какой-то малознакомой девице. Это было его личное дело — и он всем видом мне это продемонстрировал. Ну так Бог ему судья. Мне-то что, по большому счету…

— Хотите кофе?

…Потом, когда я принесла ему чашку сомнительного пойла, сомнительность которого для себя он подтвердил одним взглядом, я уселась за стол и якобы начала изучать какие-то необычайно важные бумаги. А он сидел и курил, достав из кармана клубного пиджака какой-то хитрый портсигар с золотой мелкой надписью, набитый тонкими сигарками. Стряхивал благородный пепел в гнусную пластмассовую пепельницу, живущую здесь сто лет, и посматривал на меня. Неспешно и вдумчиво, с каким-то осязаемым удовольствием. Как будто ему очень нравилось то, что он видел. И мне вдруг стало так грустно, так как-то одиноко и тоскливо, и вкус во рту противный появился, медная горечь. И я улыбнулась через силу, и сказала, удивляясь неестественной звонкости собственного голоса: