Немного любви (СИ) - Якимова Илона - Страница 29

Местами метаморфоза ей нравилась. Порывы эмоций гасли быстрей, понемногу остужалось сердце, оставался инстинкт и холодная логика: еда или нет — вот что ее теперь интересовало в людях. Если не еда, то секс? Если не секс и не еда, то обойти и использовать, когда нет нужды убивать. И с Яном все наконец прояснилось. Теперь она спокойно понимала, с хрустальной отчетливостью, что нет смысла рваться по нему душою — он просто был в своей природе всегда. Потому что самец ее вида. Странно ждать от веерного опылителя другой стратегии поведения. У иных двукрылых яйцеклад — и сперматозоид — в три раза превышает длину тела самца, заполняя самку до отказа, другой уже не протиснется. Она ошибочно полагала их обоих людьми, ожидая меж ними — и от него — человеческих чувств, а это не так. Но волноваться из-за этого не стоит.

Интересно, сколько времени потребуется на то, чтоб на ней не просто нарос хитиновый панцирь, и без того видимый для Магды, а свершилось полное превращение? Интересно, почему Магда уже тогда употребила это сравнение? Или биологические люди чуют чуждость, даже не видя, правильно определяют инстинктом? У кого инстинкт не забит индустриализацией и так называемой культурой, те — да. А еще они, конечно, идут к психологи. Нет, с Магдой больше не поговоришь.

Антикварный магазинчик на Горни с тем парнем, похожим на богомола, стоял закрытым, хозяина нигде не было видно. В костеле, головой к которому располагалась кровать, все так же звонили, все так же гулкий гром колоколов охватывал дом, и комнату, и постель, и тело, спеленатое одеялом и пледами. Через месяц после возвращения из Праги она вновь начала безбожно мерзнуть, как будто кровь застаивалась или заканчивалась в теле.

И только сны становились все ярче, все горячей. Но не согревали в жизни.

Пепа, конечно, позвонил, кто бы сомневался. Был необычно внимателен, расспрашивал, как она. Ему она честно сказала, что сорвалась, потому что увиденного для нее оказалось слишком много — и то была чистая правда, ничего лишнего. Доложила, кто и что спрашивал из полиции. Да, она вернулась домой, но ей можно звонить, уточнять детали по этим делам. Нет, она не в больнице. Да, спасибо, все обойдется, целую, ты самый лучший.

А потом позвонил Грушецкий.

Брно

Летать было лучше всего, но когда крыло недоступно — сам за рулем, на высокой скорости. «Лексус» имел табун в четыреста семьдесят лошадей под капотом, был золотистый и гладенький, как загорелая красотка. Коллеги ржали над ним, что тачки и телки — вот и все, что нужно Грушецкому в жизни. Не вполне так. Еще ему была нужна сама жизнь.

Любить жизнь — вот был его наивысший талант.

Эла, помнится, восхищалась в нем этим, а он всякий раз изумлялся ее восхищению: пить водку, любить красотку, что в этом такого? Это же делают все. Невозможно не любить жизнь, если ты жив. А женщины — просто частный случай обобществленной любви к миру Яна Грушецкого. Секс с возрастом стал приедаться быстрей, оставляя в себе только функцию физиологической разрядки. Любовь проходила быстро. А вот новизна жизни не наскучивала никогда. В любовной связи ценней всего возможность посмотреть на жизнь глазами другого человека, женщины, возможность проникнуть в ее внутренний мир. Ты видишь, как она ест, пьет, спит с тобой. Какие книги читает, какую музыку любит, каким движением откидывает волосы со лба, влажная, выходя из душа. Подобные мелочи утоляют жажду не только чувственности, но жадность к бытию здесь и сейчас. Ты как бы его удваиваешь, то бытие. И проникаешь в женщину не только в постели. Изучаешь ее, делишь на составляющие, смотришь, как она устроена. Этакий духовный паразитизм, как он определял это для себя, посмеиваясь. Другое дело, чаще всего женские обитаемые миры оказывались одинаковыми и прискучивали ему довольно быстро, побуждая выбрать новую пассию. С некоторыми он задерживался подольше, например, последняя жена и та, что была за той женой, с некоторыми расставался быстрее. А с некоторыми расходился мгновенно, их расталкивало однонаправленным зарядом стремительно. Впрочем, такая была всего одна, Эла. С ней оказалось легче всего разойтись, чтоб не покалечить и не покалечиться.

У него не осталось к ней ни раздражения, ни зла, только хорошие воспоминания. Взял, сколько мог, и отдал, сколько мог. А что ей было мало — ну, сколько смог, столько и отдал. Человек стремится всегда в сторону большего счастья, тепла, довольства. Его счастье было не с ней. С этим ничего не поделаешь, но связи-то рвать зачем по живому мясу? А теперь она его ненавидит, вот как? Пепа путает, не может этого быть. Конечно, у Элы всегда все сложно, но не настолько же.

Дорога — любая, как процесс — всегда возвращала на место голову. Если все становилось плохо на ровном месте, он обычно брал билет на край света и ехал, иногда в пути придумывая себе занятость, иногда и того не делая — и это помогало всегда. Поможет и теперь. Пепа молодец, он ведь толком не сказал ему ничего. Спросил Яна о ее семье: «а они нормальные?» Забросил приманку, а дальше Ян уже оказался движим инстинктом. Если не знаешь, где косяк в конкретной истории, возвращайся к ее началу. Это правило никогда не подводило его в работе с текстом, работало и в жизни. Пепа сказал, Эла вернулась домой — значит, в Вену. Надо поговорить с ней — ок, поговорим. Да, она опять попытается зарядить с ноги, но смерть Натали сильно поменяла расклад, и ей самой может грозить опасность. Прага — Вена, три с половиной часа, он уложится за два, и сперва приедет, а потом позвонит, чтобы у нее не было возможности уклониться от встречи. Навигатор выдал самый короткий маршрут через Брно, а за Брно и самого Грушецкого коротнуло, и вместо Вены он отклонился на Тренчин.

Кладбище нашлось ровно с той стороны, куда Эла тогда смотрела, беспечно сидя над бездной. Кладбище само по себе никак не смущало, Грушецкий не был суеверен. Если души неупокоенных где-то живут, то точно не здесь. Наверху, на горе, лежал град, излучая сам собою неблагосклонность высокородных к плебсу. В прошлый раз он смотрел с града сюда — десять лет назад без всякой неблагосклонности — и не знал, на что смотрит на самом деле. Кольцо замкнулось, он снова в точке бифуркации. Что Эла там говорила про семейную недвижимость? И что он, собственно, знает о ней и ее семье, если задуматься?

Сперва сделалось пасмурно, потом повалил снег. В первые дни посленовогодья глупо ожидать тут уборщиков. Обычный скромный погост, где-то сиротливо покосившееся заброшенные кресты, где-то отлично упакованные в загробную жизнь дорогие покойнички. Но, судя по датам, регулярно хоронить здесь закончили довольно давно. Участок Батори он нашел в самом старом углу, случайно — провалился по колено, попытавшись пройти меж могил, нога ушла в комья сухой травы, таящейся с осени под снегом, и едва не упал, и ухватился рукой за камень, простой серый валун с полустертыми буквами. Здесь лежали только женщины, фамилия всегда одна и та же. На могилах ни одного креста, обычно — тяжелые, плоские гранитные плиты. Анастасия, Агата, Эсфирь, Ирена, Ангела, вот, Малгожата... значит, старуха умерла. Да, восемь лет назад. Картинку, надо же, поставили ее молодой, не той ведьмы, какую помнил. Но что-то мешало глазу в роскоши кладбищенского благолепия, и пригляделся к эмалевому портретику над надписью «Малгожата Батори»...

С полированного гранита на него смотрело лицо Элы.

Грушецкий перекрестился.

А еще он вспомнил, где и на ком видел перстень, лежащий у него в кармане.

И это разломило картину мира.

Дальше шел на автопилоте. Вспомнить не составило труда, насколько он представлял себе вязкость этой семейки, они и через тридцать лет никуда не двинутся, что уж говорить про десять. Брно-Слатина, Тужанка, бежевый домик в два этажа, в сумерках он уже стоял у порога. Совсем ничего не изменилось, даже чахлая туя в палисаднике, съежившаяся под снегом, все той же формы, того же размера. И да, ему было что спросить, но Гонза Грушецкий решил сперва побыть корректным. И позвонил в дверь. Дверь, вопреки ожиданиям, приоткрыла сама хозяйка и уставилась на него, аристократически поджав губы — так примерно уставилась, как смотрит Чахтицкий град на Вишновецкое кладбище. Ян включил обаяние на плюс, легонечко улыбнулся, мягко произнес: