Очень долгое путешествие, или Инь и Ян. Сердце Мира (СИ) - Соловьёва Яна - Страница 4

Прозрачный сосуд с чёрной жидкостью вождь поставил на землю передо мной. Я послушно сделала глоток из чашки. В голове зашумело, вспыхнуло разноцветье ощущений, запахов и звуков, голова закружилась, замелькали обрывки давно забытых воспоминаний. Я закрыла глаза.

Вот я иду по полутёмному коридору, четырнадцатый этаж, дубовые панели стен матово отсвечивают, поскрипывают под ногами старые паркетины. Из туалета пятится, таща за собой ведро и швабру, согбенная злющая старуха, ей, наверное, сто лет было, когда я ещё не родилась. Старуха шамкает, я захожу в холодную аудиторию, студенты зевают, пальцы стынут. На лекторе аляповатый широкий галстук.

— Множество непротиворечиво тогда и только тогда, когда выполнимо, — отчётливо произнесла я.

Шёпот среди туземцев стих. Каикуму вылил остатки чёрной жидкости из чашки обратно в сосуд. В нём появились всполохи света и завихрения, и жидкость вдруг стала прозрачной.

— Истина! — воскликнул он.

По толпе прошёл вздох. Вождь наполнил чашку вновь почерневшей жидкостью из сосуда и поднёс к моим губам. Глоток. Вот я иду к переходу в общаги на тринадцатом этаже, сжимая под мышкой конспекты своей подружки. Ныряю в узкий коридор, сбоку тянутся трубы. Пробираюсь в комнатушку, где приветливо подмигивают и жужжат огромные промышленные ксероксы. Тут всегда душно и тепло и пахнет озоном и нагретым пластиком. Через круглое окно видно город. Добрые тётушки терпеливо ксерят на этих монстрах конспекты. У нас с подругой обмен — она мне красиво написанные лекции, я решаю ей все задачи.

— Каждая пропозициональная формула равносильна некоторой дизъюнктивной нормальной форме и некоторой конъюнктивной нормальной форме, — я открыла глаза.

Каикуму снова вылил остатки жидкости из моей чашки в сосуд. Жидкость стала прозрачной. Глаза туземцев — тех, кто сидел в первых рядах — округлились. В тишине вдруг протяжно и тоскливо заплакала женщина.

— Последняя истина! — мрачно изрёк Каикуму.

Я вновь сделала глоток. Огни снова закрутились, накрыло воспоминаниями. Вот мы прячемся на лестнице, звонок на пару прозвенел. Мы целуемся, его руки ныряют под мой толстый свитер, который я ненавижу, но что поделать — зима, а в аудиториях колотун, да и выбирать особо не из чего. Мои пальцы скользят по его шее, по спине. Моя первая любовь, будь она неладна. Я вздрогнула, открыла глаза и увидела, что Иорвет пристально смотрел на меня всё это время, в его единственном глазу плясали отблески факелов.

— Всякое односвязное компактное трёхмерное многообразие без края гомеоморфно трёхмерной сфере, — многозначительно сказала я.

Никогда ещё мои математические познания не производили такого взрывного эффекта. Лишь только вода стала прозрачной в третий раз, вслед за той несдержанной туземкой завыли, набирая звук, другие женщины. Глухим ропотом им вторили мужчины. Вожди, приблизившись, почтительно склонились. Ещё чувствуя головокружение и всплески обрушившихся обрывков воспоминаний, я встала с колен и с гордо поднятой головой зашагала обратно в дом жреца.

***

— Ночь будет долгой, — задумчиво произнёс Хонза, наблюдая, как вереницей в хижину входили туземцы, приносившие блюда с едой и вязанки тростника на постели нам с Иорветом. — Попируем напоследок.

На дощатом полу в центре комнаты женщины расстелили пёструю ткань, разложили плотные подушки. На скатерти теснились плетёные плошки со снедью. Я с подозрением косилась на еду — есть хотелось ужасно, но не хотелось невзначай присоединиться к каннибалам. Хонза хохотнул.

— На человечину не надейся, тростниковые люди, в отличие от других тутошних племён, культурные — едят её только по делу.

— Тростниковые люди? — переспросила я.

— Да, так их звали другие по ту сторону гор. Они всё делают из тростника: пекут коренья, давят масло, сироп выпаривают, посуду с мебелью плетут, крыши кроют, — жрец обвел рукой избу. — Притащили семена на Пустоши, на болотах рядом растят. А мясо — это киоре, крыса местная.

Я узнала в запечённых тушках тех животных, что ловили мы c Иорветом. Туземцы один за другим вышли из хижины и, судя по звуку, заперли дверь снаружи. Иорвет опустился на подушки, поднёс к лицу и понюхал варево с кусочками зелёных стеблей.

— А теперь, жрец, — последнее слово эльф произнёс с издевательским нажимом, — рассказывай с самого начала.

Хонза скинул капюшон и повалился на подушки рядом. Цепкая рука ухватила жареную лапку с коготками, и зубы впились в мясо.

— Что же, коль коротать последнюю ночку, так слушайте, дети мои, — торжественно начал он, потом хихикнул, выражение лица опять изменилось. Этот человек менял маски так же легко и непринуждённо, как, по слухам, придворные дамы перчатки. — Страдаю я тут уж три года в вынужденной эмиграции, из-за несовместимости моего характера с характером властей Темерии.

— Бежал после битвы под Бренной? — спросил Иорвет.

— Слыхивал я про побоище под Старыми Жопками, что войну перевернуло, про Бренну не слыхивал. А бежал я ещё до Жопок, пока они не начались, получается, — Хонза хохотнул своей шутке и продолжил: — Как в Вызиму на сбор пришел с компашкой одной, посмотрел вокруг, так родными трущобами и утёк. Где я и где все эти вояки? В карты сыграть или дельце провернуть — это завсегда. А пику в руках держать и дохнуть на поле в грязи — увольте.

Он достал из складок мантии бутылку, сделал пару глотков.

— Шёл я оттуда долго. Таких, как я, бежало — немыслимо, да и дорога не сахар — деревни в огне, сытыми лишь трупоедов видал. Но, так или иначе, госпожа моя удача ручкой своей мягкой прикрывала, в обиду не давала. Покуда короли земли пилили, добрался я до Гнилого Урочища, и повстречался мне там монах с грузом до Цинтры. Охраны у него и не было уж к тому моменту. Ну, партеечка-другая, м-м-м… то-сё, так с утра и телега с грузом и одежды монашеские в полном моём владении были. Я уж думал, загоню груз-то, сундуки открыл, а там — твоя бандитская рожа, — Хонза обвёл рукой стены, показывая на постеры. — Четыре грёбаных ящика с портретами, ещё туссентской типографской краской пахли, как помню. Их бы и бросить, но у меня правило — что в руки попало, то и цени, не то душечка-удача спину покажет.

Снаружи послышались звуки. Я отложила сладковатый корень, встала и подошла к крохотному, в брус высотой, квадратному оконцу в стене. Туземцы собирались вокруг костров, многие держали в руках узкие барабаны и выстукивали ладонями ритм.

— Танцевать сегодня будут, — подтвердил Хонза. — Так о чём это я? А, об удаче. Помню, ещё пацанёнком пристроила меня матушка в лечебницу Святого Лебеды в Вызиме горшки выносить. «Хонзик, — говорила она, — надо приучать тебя к добродетельным делам». Я, не будь дурак, что мне в руки попало, то и использовал. А тот трактирщик судье потом кричал, что я ему пиво продал, которое мочой отдавало. Какого чёрта?! Почему отдавало? Это и была настоящая моча!

Я помимо воли расхохоталась. Иорвет полыхнул на меня взглядом и посмотрел на Хонзу так, будто тот был навозной мухой.

— Ближе к делу, ночь не бесконечная.

— Ну, так по Пустошам я проехал без инциденций, но заловили меня, как и вас, тростниковые люди. Я пошукал туда-сюда, у них как раз старый вождь помер, не выдержал перехода. И были они такие неприкаянные, такие несчастные! Ждали знака, чтоб с предками своими воссоединиться. Ну, я и дал им этот знак, тут сундуки с твоей рожей и пригодились. Я дал им Мессию! Но кто, твою мать, мог подумать, что знак этот исполнится?

— Как они поверили тебе? Почему не проверили зельем правды? — удивлённо спросил скоя'таэль, скользнув взглядом по плакатам со своей физиономией.

Хонза усмехнулся, покровительственно посмотрел на Иорвета.

— Э, брат. Для того, чтобы во что-то верить, вовсе не обязательно знать, что это правда.

— Ты не мог придумать какую-нибудь другую теорию? Чтобы не надо было идти на встречу с предками?

— Так не работает, сидх. Я лишь приукрасил то, во что они верили и так.

Ритм за окном набирал обороты. В свете костров изгибались полуобнажённые тела, женщины скинули накидки и кружились, притоптывая, вокруг их ног летали юбки. Я осторожно толкнула дверь, она и правда оказалась запертой снаружи.