Очень долгое путешествие, или Инь и Ян. Сердце Мира (СИ) - Соловьёва Яна - Страница 43

Нигде так отчётливо не накрывает бесконечностью мироздания, как в пустыне. Застывшее море, шёлк иных миров, собранный в складки идеальных плавных форм. Геометричный узор будто по лекалу нарисованных теней и чистые линии изгибающихся, уходящих в горизонт гребней барханов. Безмолвие. Смерть. Каменистая красноватая пустыня предгорий осталась позади, нас ждал переход через царство жёлтого песка и синего неба. Верблюды ступали неспешно, обходя цепочкой очередной песчаный вал, мерные широкие шаги раскачивали, как на волнах.

Утро казалось столь же далёким, как прошлая жизнь. Сумки, взгляды в сторону, прикосновение ладоней и старательное завязывание магического банта. Суета погонщиков, прощально поднятая рука Тэи. Ближе к вечеру Энру, наш капитан, скомандовал о привале. Он потянул за верёвку на морде флагманского верблюда, тот послушно согнул передние ноги, потом задние, опустился на песок. Потом Энру прошёл вдоль остальных, и один за другим все двенадцать верблюдов, связанные в цепочку, улеглись. Можно было спешиться.

— Последний колодец, — пояснил старый погонщик и махнул рукой на шалаш из веток, возле которого белели овечьи кости. — Дальше до Страны Озёр один песок.

Сорок лет Энру водил караваны, и его сыновья, как только отпустили материнскую грудь, — с ним. Старший уже и сам дед, с чёрной с проседью бородой, а младший — совсем молод. Лицо Энру выдублено, как сапог, а во время рукопожатия при встрече показалось, что рука у него деревянная.

Сыновья подняли верблюдов на водопой. Иорвет направился на вершину ближайшего бархана, Исман сосредоточенно копошился в сумке, а Рэя, выхватив саблю, разминалась в бою с тенью. Усмехнувшись, Энру достал бурдюк.

— Давай чашку, — сказал он мне. — Водой в пустыне не напьёшься. Выпей хоть бочку, с потом втрое больше выйдет. Надо чай.

Чай был тёмным, почти чёрным и пенным, крепкий и очень сладкий.

— А ты своих зови, чай пить. Что это у вас каждый сам по себе?

— Сами придут, взрослые люди, — проворчала я.

Лицо Энру под тюрбаном, намотанным из двух разноцветных платков, весело сморщилось.

— Видел я, как чужие после перехода становились друзьями вовек, последним делились. Но и видел, как лучшие друзья вцеплялись друг другу в глотки. Пустыня обнажает до костей.

Он кивнул на скелет овцы. След кобры прочерчивал зигзаг по склону бархана.

***

Место для ночлега Энру выбирал тщательно. На открытом месте нельзя, иначе лагерь может занести песком. Да и не всякий бархан подойдёт для защиты от ветра. Он осматривал склоны — не слишком ли крутой, не накопилось ли песка столько, что склон вот-вот обрушится? Наконец, он нашел подходящий бархан, и мы встали у его подошвы.

Животных уложили, и погонщики расстелили ковры, каждый под боком у своего верблюда. Для туристов выделили шатры-палатки. Нам с Иорветом досталась одна на двоих, он молча помог собрать её из шестов и полотнищ и расстелил по примеру погонщиков одеяло около своего верблюда.

Старший сын Энру, тёмный от постоянной угрюмости бородатый Баха, сложил костёр, прикрепил над ним котелок. По его словам, древесина саксаула необычайно крепкая, рубить замучаешься, но на паре полен можно приготовить ужин. Исман, улучив момент, подбросил в костёр щепотку порошка, посыпались искры. Баха возмущённо закричал.

— Теперь хватит и одного полена, — довольно потирая руки, сказал Исман. — Я не первый раз хожу в Страну Озёр, и вы ещё попросите у меня порошка с собой, как другие просили.

— Трюки, — проворчал Энру.

— Наука, — назидательно возразил Исман.

Энру засопел. Вода закипела, Баха насыпал в котелок фасоли и вяленого мяса.

— Я говорю на всеобщем, нильфгаардском, хакландском, — сказал, наконец, Энру. — Объяснюсь с тилликом, найду общий язык с кочевым народом. Песчаника пойму, вот только не отвечу. Да там и без нужды, всё одно, бежать надо. Знаю каждый бархан в Корате. А ведь ни дня в школах не просидел, наукам не обучен. Пустыня — лучшая школа.

— Ты много знаешь, но не понимаешь сути, — прищурившись на огонь, сказал Исман. — Изучать науки необходимо, чтобы научиться думать.

— Иногда много думать вредно. Бывает, нужно просто верить, — вдруг сказала Рэя.

Она сидела неподвижной статуей, скрестив ноги, и наблюдала за огнём.

— Ты можешь так сказать, потому что пятнадцать лет провела в одной из лучших школ, — возразил Исман. — Иначе бы ты верила во всякий бред, придуманный пустынными шаманами.

Я встрепенулась.

— Я встретила в городе семью, и их дочь вылечил пустынный шаман.

— Выскажу предположение, что девочка выглядела как нищенка, выбравшаяся из угольной ямы? — Исман презрительно улыбнулся, я кивнула. — Знаю их. Она поранила ногу и приложила к ране грязную тряпку из хлева. Лежала в лихорадке, кровь стала дурной. Я дал лекарство. Но все деньги они отдали мошеннику из пустыни. Сглаз, злые духи, шайтан — вот тайные знания их трактатов, записанные на шкуре чёрной козы узелками из волос бесноватой прабабки — единственно пригодные, чтобы напугать невежд, а потом обобрать до нитки.

Я промолчала, вспомнив Ненину, которая выздоровела, освободившись от демона, и которой не помогло бы ни одно лекарство.

— Вы, городские, считаете, что познали мир, сидя над книгами дома при свечах, в безопасности, за закрытыми дверьми… Посмотри туда, — Энру указал черпаком в непроглядную тьму за спиной. — Ты не знаешь, кто идёт за тобой…

— Всего лишь волки, — быстро сказал Исман.

— Нет. Волки — вон.

Я прищурилась, и через некоторое время, когда глаза привыкли, заметила тени, ещё более чёрные, чем чернота пустыни. Затылку стало холодно.

— Ты думаешь, что знаешь из своих книг всё. Но здесь, в пустыне, есть вещи, которые невозможно познать. Это и есть шайтан. Тьма. Древнее зло. Оно скрыто в песках, оно идёт по следу и ждёт своего часа.

Исман зевнул.

— Суеверия, — он встал, подошёл к своему верблюду и снял бухту свёрнутой верёвки. — А вот это — наука. Защитит от змей и насекомых. Пропитана специальным раствором, надо уложить вокруг шатров.

Он начал отматывать бечеву и резать на длинные куски.

— Когда привык к пустыне, скорпионы тебя не трогают, — скептически сказал Энру.

Баха протянул руку.

— Пригодится. Я в прошлый раз с утра полный ковёр уховёрток вытряхнул.

Исман едва заметно улыбнулся, передал по отрезанному куску Иорвету и Рэе. Я тоже взяла верёвку и уложила кольцом вокруг палатки. После ужина все разошлись спать, было холодно, и я завернулась в шкуру и лежала, прислушиваясь к шорохам снаружи. А потом мне снилось, что жёлтые волны вздымались, из пучины песков выныривало красноглазое неведомое чудище, и Энру кричал: «Шайтан!», и чудище ныряло, разбивалось мириадом блестящих, разбегающихся во все стороны скорпионов, и меня качало, качало на волнах.

***

На второй день появились чёрные камни, они то лежали россыпью, то оплывшими, спёкшимися на солнце кусками торчали из песка. Появились и воронки тех чудовищ, что мы с Иорветом встретили у перевала. Энру тщательно обходил круглые ямы. День был безветренный и жаркий. Через одного верблюда впереди меня маячили мощные плечи Рэи, обтянутые кольчугой, вдоль каравана ходил Суллу — младший сын Энру, приговаривая что-то. Сам Энру вёл на верёвке переднего верблюда. Иорвета я почти не видела — он ехал сзади, и казалось, что мы расстались много лет назад и я давно путешествую в одиночестве, сама по себе.

Энру остановил караван около плоского камня, едва выступающего из песка. К нему присоединился Суллу, и они обсуждали что-то, рассматривая камень. Баха уложил верблюдов, мы подошли.

— Кровь орикса, — сказал Энру, показывая на камень и уходящие по песку следы. — Старый, крупный самец. Раненый. Вероятно, песчаным крабом.

Раздвоенные следы, похожие на оленьи, петляли между барханами.

— Почему мы остановились? — спросил Иорвет.

Энру замялся. Он показал на Суллу, который неожиданно густо покраснел.