Незримый рой. Заметки и очерки об отечественной литературе - Гандлевский Сергей - Страница 70

Человек со стороны или новичок может счесть обретение стиля результатом свободного выбора. Мол, писатель или какой‐нибудь еще “творческий работник”, прежде чем взяться за дело, прикидывает: писать ему просто, по‐людски или позаковыристей – “стилем”; а если стилем, то каким? Будто речь идет о стилях плавания.

Механизм обзаведения стилем представляется иным. Стиль в словесности – производное от предельно точного, без зазора совпадения слова с авторским ви́дением и пониманием предмета. Нехорошо, приблизительно сказано. Вторая попытка: лишь точно назвав предмет или явление, автор понимает, что он имел в виду, – другой образ действия ему заказан. А так называемые “простые смертные”, описывая какое‐либо явление или предмет, стараются воспроизвести общепринятые формулировки, которыми данное явление или предмет по традиции описывается. Звучит высокомерно, но вполне вероятно, что наша массовая приверженность общим местам – единственный залог возможности взаимопонимания! Если, скажем, я забыл, как будет на иностранном языке “яблоко”, и прошу дать мне нечто “круглое”, “сладкое” и “красное”, то все‐таки у меня есть надежда, что рано или поздно я именно яблоко и получу, а взыскательный художник пусть себе бунтует против этих заезженных и приблизительных эпитетов и подыскивает свои, точные. Бог в помощь!

Доведенную до предела авторскую точность, когда знакомое видишь как новое, принято называть стилем. Нередко оказывается, что стиль и писатель настолько одной крови, что трудно отличить бытовые бумаги автора от его собственно художественной работы. Вот выдержка из деловой переписки: “Райгидротехник от тележной тряски, недосыпания, недоедания, вечного напряжения стал ползать, перестал раздеваться вечером и одеваться утром, а также мыться. Говорит, зимой сделаю все сразу”. Андрей Платонов, разумеется: льва видно по когтям.

Поиски стиля подогревает и ревность автора к чужим, “ошибочным” или ложным, версиям близкой ему темы. Когда интервьюер с улыбкой, как взрослый подростка, спросил Алексея Германа, не из духа ли противоречия по отношению к показу войны в советском кино снята “Проверка на дорогах”, Герман тотчас сердито согласился, что, конечно же, из духа противоречия – а как иначе?!

Разновидность точности – лаконизм – тоже примета стиля. Ставшая штампом фраза Чехова про “краткость – сестру таланта” по большей части употребляется некстати – как похвала произведениям скромного размера, тогда как Чехов наверняка имел в виду отсутствие красот и излишеств, строгую соразмерность средств и цели высказывания. Иначе и быть не могло: ведь он чтил и любил Льва Толстого, у которого счет идет на сотни страниц, а многословия нет. В этом смысле все стóящие писатели – минималисты.

Широко известны слова Толстого, что, возьмись он передать содержание “Анны Карениной”, ему пришлось бы написать роман заново. Андрей Платонов высказался по сходному поводу не менее выразительно: на просьбу издателя “кратко объяснить, в чем идея и тема” его произведения, он ответил несколько недоуменно, что “никакая тема не поддается более краткому изложению, чем ее возможно изложить в книге”.

Стиль внимает не только диктовке авторского внутреннего голоса, но и разноголосице эпохи. Какие‐либо поветрия, новшества в языке могут восприниматься современниками как порча и даже вырождение, пока кто‐либо во всеоружии таланта не возьмет ущербную речь в оборот и не извлечет из нее стиль.

Это не Бабель, а из воспоминаний поручика С. И. Мамонтова; но беспечное озверение пополам с истерикой, видимо, ощущались в самом воздухе Гражданской войны и сделались лейтмотивом “Конармии”. А когда бессловесные массы внезапно обрели дар речи и принялись наново именовать мир, Платонов открыл в этом косноязычии смысл и душу. А Зощенко в ту же пору взял за исходную точку стиля язык коммунальных квартир и “трамвайных перебранок”.

Так что большие стилистические открытия объективны и сопоставимы с выдающимися открытиями в естественных науках. Закон всемирного тяготения существует сам по себе от начала времен, но именно Ньютон обнаружил его существование.

И примеров подобного наведения реальности на резкость в искусстве немало.

Смолоду я считал условностью живописи Возрождения виды сквозь высокие узкие окна с неправдоподобно большим обзором, вмещающим небо, горы, долину с рекой и белыми петлями дороги. Пока однажды не забрел в церковные руины под Кутаиси и не увидел через щербатый оконный проем примерно ту же панораму. На недавней московской выставке Пауля Клее можно было прочесть и дневниковую запись художника: “Искусство не изображает видимое, но делает его видимым”.

Правда, собственный стиль, даже очень яркий и абсолютно узнаваемый, не гарантирует писателю легкой жизни. Лишь постоянный приток душевной энергии и вера в насущность своего сообщения предупреждает превращение стиля в хватку мастерства. На эту тему – о “строчках с кровью” и т. п. – великими авторами сказано много горьких и гордых слов.

Давным-давно я прочел высказывание, кажется, Огюста Ренуара, что‐де в искусстве главное не что и не как, а кто. Но даже если я запамятовал и это было сказано кем‐то другим, все равно, похоже, так оно и есть.

2017

Борис Пастернак признается:

По прочтении этих строк вряд ли читатель заподозрит замечательного лирика в посредственном вкусе, в любви к “второсортной” природе. Всякий мало-мальски развитый человек понимает или чувствует, что состязательный подход к ландшафту исключен: кому‐то мила степь, кому‐то – море, кому‐то – лес и т. п. – оценочные категории “лучше/хуже” применительно к природе неуместны. Любой пейзаж эстетически хорош, если он совершенен в своем роде. Допустим, пестрый сор фламандской школы —

Вот и к искусству странно подходить с “общим аршином”. Привносить в эту область субординацию почти столь же нелепо, как утверждать, что сосна красивей осины. По мне, например, краше столетний, в рубцах и ссадинах тополь на городских задворках.

Мой старший, умный и многоопытный собеседник, Семен Израилевич Липкин, которого я всегда с радостью и благодарностью поминаю, говорил, что талант как золото; правда, кому‐то при рождении достался слиток, а кому‐то – золотой песок, но по химическому составу это одно и то же вещество. Утешительное соображение, во всяком случае для людей, занятых искусством. Гением надо родиться, но прилежный и удачливый обладатель способностей к искусству, не будучи гением, может ненароком создать шедевр: в конце концов, по абсолютному счету цыганская “Невечерняя” ровня “Высокой мессе” Баха, хотя Бах – гений-перегений, а автор “Невечерней”, возможно, ее одну и сочинил.

Искусство и спорт если и состоят в родстве, то в очень дальнем.

По окончании состязаний в каком‐либо виде спорта результаты принимаются зрителями и болельщиками к сведению – нравятся они публике или нет: рекорд подтвержден голами, очками, секундами. Фраза “на мой вкус, NN забил два гола” звучит комично.

В искусстве же границы “обязательной программы” размыты, по выстрелу стартового пистолета участники разбегаются врассыпную, и стóящий автор не стремится заткнуть за пояс другого стóящего автора на его же поле, здесь главная задача – превзойти самого себя на своем поприще. Если продолжить соблазнительную, но сомнительную параллель со спортом, в искусстве выигрывает не тот, кто мастеровито из раза в раз показывает более высокий результат, а тот, у кого во время “прыжка” или “заплыва” лицо искажено гримасой сверхусилия, – каким‐то образом восторг победы (блоковское “Сегодня я – гений”) передается и публике! Отсюда аллергия взыскательных авторов на мастерство “на все руки”. Искушенный читатель или зритель интуитивно ощущает характер и степень дарования того или иного автора, чтобы с радостью воздать должное его личному рекорду. Именно личному и непременно на его, а не на чужом, пусть и славном поприще. Потому что искусство не в последнюю очередь общение и хочется внимать собеседнику, а не ломать голову, кого он напоминает.