С чистого листа (СИ) - Цветкова Алёна - Страница 53

– Оля, подожди, – остановил меня дед на третий или четвертый день после кошмара, когда я собиралась в гоблинскую деревню к бабке Аге. – Поговорим? Расскажи, что тревожит тебя, дочка? Ты уж который день сама не своя ходишь.

Петька уже убежал, и мы остались только вдвоем.

– Ничего, деда, – ответила я. Но остановилась у порога. Может быть дед прав, и стоит рассказать ему, что я не такая уж безобидная и хорошая, как всегда думала про себя.

– Расскажи, Оля, – ответил на не заданный вопрос дед, – расскажи, тебе сразу легче станет…

И я рискнула. Присела на кровать к деду и рассказала все, что вспомнила. И подвела итог:

– И теперь, деда, я не знаю как мне ко всему этому относиться. Я думала, люди вокруг плохие, а я хорошая… А ведь та же Ретта никого словами и делами до смерти не довела… а я… вот…

Дед похлопал меня ладонью по руке и спросил:

– А ты знаешь, Оля, почему деревня наша Выселками называется? – Я мотнула головой. Не знаю. Да и к чему это. – Людей сюда выселяли, дочка… со всех окрестных деревень. Тех, кому не было места среди остальных из-за натуры их черной… Так и бабка Аништы сюда попала, и все остальные…

– А ты?! Тоже?! – я была шокирована. Вот уж кого я не могла заподозрить в черноте души, так это деда.

– И отец мой, – кивнул дед и усмехнулся. – ох, и ходок был. Ни одну бабу не пропускал. А с мужиками сколько дрался за баб-то… Силушкой-то Небо его не обидело. Многих он покалечил, кого-то на всю жизнь увечным оставил. А когда вся деревня поднялась и сюда его спровадила, он сначала обиду затаил злую. Всех ненавидел. Нас-то сюда, почитай в чистое поле выгнали. Ни кола, ни двора, все богатство по лавкам сидит есть просит.

Дед замолчал. Я видела ему говорить об этом так же трудно, как и мне.

– И начали мы жизнь сызнова налаживать. Выселили-то нас аккурат перед Днем яблока, уже осень на пороге, а там и до зимы недалеко. Отцу-то все равно было. Злоба ему беду настоящую видеть мешала. А зима все ближе, у нас же крыши над головой нет. – он тяжело вздохнул и продолжил, – первую зиму мы в землянке зимовали. Мать со старшими сама вырыла, пока отец по Выселкам гулял, да обиду тешил. Я тогда большой был, как Петька наш. Все понимал уже. Потом мать со старшими на заработки подались, отца-то никто в батраки не взял бы. Он так на хозяйстве с нами остался бедовать. И как сейчас помню… зима… мороз такой, что слезы на глазах замерзают… а мать пешком из Драконьей горки пришла, муки принесла нам, чтоб мы с голоду не померли…

Голос деда дрожал, он снова замолчал и судорожно дернув кадыком, вытер слезу рукавом рубахи.

– Как сейчас помню, – повторил он, – вышел отец по нужде из землянки, а назад с матерью на руках вернулся. Чуть-чуть не дошла она. Десяток шагов до землянки осталось. Болела она тогда долго. До весны не вставала. А отца, Оля, как подменили. Забыл про гонор свой, про злобу и обиды. Почитай жизнь с чистого листа начал. Дом построил. И никогда больше с матери глаз не сводил. Понял, что такое любовь настоящая.

Я обняла деда и плакала. Навзрыд.

– А знаешь почему я тебе рассказал все это? – спросил дед, вытерев слезы, – мать моя тогда сказала мне слова, которые я всю жизнь в сердце храню, как самую великую мудрость. Лишек, сказала она мне, ежели любишь кого по-настоящему, то и жизнь не великая цена, чтобы свет в душе его черной пробудить. Вот и муж твой, Оля, счастливый в Небо ушел. И обиды на тебя у него не было. Когда любишь, – дед прижал руку к груди, – обида здесь не держится. Чуть времени пройдет и уходит, без следа. Главное не руби сплеча, подожди немного…

До гоблинской деревни я так в тот день и не дошла. Наревелась вволю в дедовых объятиях, да так на его постели и заснула. Сколько ночей же бессонными прошли, пока совесть меня муками страшными терзала.

А после отпустила меня боль. Не знаю, изменилась ли я там, в прошлом, или уже этот мир изменил меня, но я абсолютно точно знаю, сейчас я выбрала другой путь, другую дорогу.

Несколько дней прошло тихо. Рулет понравился и деду, и Петьке. Мы отъедались мясом, особенно в первые дни. Я решила сварить тушенку, чтобы сохранить мясо на лето и заказала гончару горшки с водяным затвором объемом по три литра. За полтора десятка горшков пришлось отдать серебрянку. Но зато все лето можно будет есть мясо, я больше никогда не буду голодать. А деньги – ерунда. Еще заработаю.

Как и в прошлый раз о прибытии сборщиков налогов известили крики у соседей. В этот раз выли все: Аништа, Ретта и пострелята. «Что за дурацкая манера?» – Возмутилась я про себя. Ну, знали же, что за налогами придут, надо было заранее об оплате позаботиться. Тем более, не такая уж большая сумма серебрянка в год с трудоспособного.

Я не собиралась смотреть, что там у них происходит. Мы с с ними давно перестали даже здороваться, но Петьку удерживать не стала. Любопытный мальчишка, нырнул в открытые ворота и через минуту примчался обратно:

– Мам, дядька Ванут не знал, что раз Ромен и Ремус батрачат, значит за них тоже налог платить нужно, даже если еще шестнадцать только в следующем году исполнится. За пацанов дядьке Вануту две серебрянки налогов насчитали. А Ретка, дура, возмущаться начала, мол, на кого вы тут бочку катите, я старостихи невестка будущая. А за невест просватанных тоже, оказалось, серебрянку берут. Мол, если замуж годна, значит и налоги платить тоже.

Петька тараторил, а у меня сердце замирало. Две серебрянки!.. Три!.. Да, Аништа сроду таких денег в руках не держала!

– Да еще у них за себя долг оставался пятьдесят медянок, – продолжал говорить Петька, – они хотели пасленами, да мясом рассчитаться. Как раз недавно поросенка закололи. Но раз сумма большая, у них нетель свели, мам…

Петь замер, жалобно глядя на меня. Он не произнес больше ни слова, но я знала, что он хочет сказать.

Эта нетель, будущая корова, гордость и надежда наших соседей. Пусть мы не общались, но я знала, как соседи холили и лелеяли скотинку. И однажды еще осенью случайно услышала разговор Аништы и Ванута, о том, что лучше купить нетели хорошее сено, а не валенки для пострелят. Все равно они из них быстро вырастут, а зимой можно и дома посидеть. А до ветру в старых сбегать…

Они очень много надежд возлагали на это животное. И сейчас они снова останутся без коровы.

– Мам?..

Я сама не заметила, как это случилось, я еще ничего не решила, но уже натягивала на себя старый тулупчик и валенки. А у меня на груди горели огнем три серебрянки в мешочке бабки Аги…

Дед молчал. Он тоже слышал Петькин рассказ, но не произнес ни слова. Он знал о том, что это последние наши деньги.

– Я… я… деда, – посмотрела я на него, – я не могу… деда… я же работала… с утра до ночи… Петька… я же пахала… и нам столько всего надо… у нас же ничего нет…

Шептала я громко, хватаясь за ручку двери. Но все снова промолчала, и я вышла в сени, оставив дверь распахнутой настежь. Больше всего я ждала, что кто-то остановит меня. Дед. Или Петька. Скажут, мол, ерунда, они справятся. Я же смогла, и они смогут. Но все молчали.

Снег скрипнул под валенками, ступни мгновенно ощутили холод. Я так еще и не добралась до шерсти, и тонкая подошва почти не спасала от мороза.

– Деда?! – отчаянно крикнула я. А он вдруг улыбнулся мне, подбадривая и давая силы. Одобряя то, что я хотела сделать. Вернее, нет… не хотела, а должна была сделать. Кому должна? Не знаю. Наверное, себе.

– Мам, – Петька сорвался с места, – я с тобой!

Никогда еще дорога до соседей не была такой длинной. И такой короткой одновременно.

– Аништа, – крикнула я, войдя во двор, – Ванут! Эй, соседи, вы где?!

Это выглядело глупо, ведь все были здесь, во дворе. Бледный Ванут держался за столбик навеса над летней кухней, точно такой же, как у нас. Ромен и Рамис стояли рядом, опустив головы. Аништа рыдала на крыльце, прижимая к себе воющих пострелят. Ретта с ненавистью смотрела на сборщика налогов и выкрикивала что-то оскорбительное. Сборщик налогов, худой, неприятный мужичок, равнодушно чиркал в своем свитке. Стражники стояли. Готовые кинуться на его защиту, а помощник как раз выводил из теплого сарая, крутобокую, явно стельную нетель.