Вонгозеро. Живые люди (СИ) - Вагнер Яна - Страница 82

И тогда я спросила:

— Так почему ты думаешь, что нам нельзя остаться здесь, с ними?

— Их тут тридцать четыре человека, — просто сказал Сережа. — А нас — только девять. Я считаю взрослых. Он сказал — общий котел, все поровну, но я не знаю, как они собирались, что успели взять с собой, я не знаю, что они за люди — и дело даже не в этом, — тут он осторожно потрогал свою разбитую губу, — просто здесь не будет никакой демократии, ты же понимаешь, да? Они — военные. У них по-другому устроены мозги. Не лучше и не хуже, просто — по-другому. И их больше. Я не думаю, что это плохо, что они тут есть — наоборот, это даже хорошо, потому что… ну, по многим причинам. Но мне будет спокойнее, если они останутся здесь, на берегу, а мы будем там, на острове, сами по себе.

Он замолчал — и какое-то время мы просто стояли в тишине над спящим ребенком, в темной, душной комнате, соприкасаясь рукавами, и я все ждала, что кто-то обязательно начнет сейчас спорить; интересно, кто первый скажет — посмотри вокруг, сколько здесь места, мы могли бы жить здесь совсем по-другому, почти по-человечески, но никто ничего не говорил, вообще никто, а потом Леня спросил вдруг:

— А ты уверен, что они нас отпустят?

— Хороший вопрос, — отозвался Сережа. — Я сказал ему, что подумаю до утра. И, честное слово, я не стал бы тянуть, потому что завтра утром — я почти уверен — они еще будут готовы позволить нам уйти, но чем дольше мы будем маячить у них перед глазами с нашими машинами и припасами, тем меньше у нас на это шансов.

Мы помолчали еще немного.

— В общем, давайте так, — сказал Сережа, — у нас есть еще немного времени. Необязательно решать прямо сейчас. Я разбужу вас в шесть — и тогда поговорим, — и он распахнул дверь.

Калина-жена отпрыгнула от двери с прытью, сделавшей бы честь и более молодой женщине, и сказала ворчливо:

— Чего не ложитесь? Там возле печки ведро с водой, если кому надо.

Посреди ночи я открыла глаза и какое-то время просто лежала в теплой, уютной темноте, прислушиваясь к дыханию спящих, пытаясь понять, что именно заставило меня проснуться — лежать на дощатом полу было жёстко, несмотря на толстый спальный мешок, но дело было не в этом; я осторожно сняла Сережину руку и, приподнявшись на локтях, разглядела на другом конце комнаты Мишку, зарывшегося лицом в сложенную вчетверо куртку; папа тоже был на месте — я слышала его неровное, хриплое дыхание, а на соседней с ним кровати все так же безмятежно спал мальчик. Шерстяное его одеяло сбилось и почти упало — и я осторожно выбралась из спальника, и подняла одеяло, и наклонилась, чтобы накрыть мальчика, и успела еще подумать, какое оно кусачее, и вдохнуть чистый, сильный жар, который источают крепко спящие маленькие дети, и только потом поняла, что Иры в комнате нет.

В гостиной тоже было темно — керосиновая лампа, стоявшая на столе, давно погасла, и в редких рыжих отблесках догорающей печки комната вначале показалась мне пустой; а потом я услышала звук — негромкий, едва слышный звук, и присмотрелась, и тогда уже увидела, что в углу, на длинной, криво сбитой скамье, сидит наша ворчливая, неприветливая хозяйка, а рядом, по-детски уткнувшись лицом и обхватив ее за шею, плачет Ира — горько, тихо и безнадежно.

— Никого, — говорит Ира прямо в массивное хозяйкино плечо, укутанное вытянутой вязаной кофтой, и продолжает плакать, и потом повторяет: — Никого.

— Ну-ну, — отвечает хозяйка и гладит светловолосую голову своей широкой ладонью, и немного еще качается из стороны в сторону успокаивающим, баюкающим движением, — ну-ну.

Я немного постояла возле приоткрытой двери — недолго, может быть, минуту или две, а потом на цыпочках отступила назад, в комнату, стараясь, чтобы ни одна половица не скрипнула у меня под ногами, и как можно тише легла обратно, на пол, поднырнув под тяжелую Сережину руку, а потом натянула на себя край нагретого спального мешка и снова закрыла глаза.

В шесть утра никто из нас, разумеется, проснуться не смог; когда я испуганно принялась расталкивать Сережу — «вставай, вставай скорее, мы проспали, слышишь, мы проспали», уже совсем рассвело, и из соседней гостиной раздавались уже будничные, утренние звуки — звяканье посуды, хлопанье дверей, приглушенные разговоры. Было ясно, что поговорить еще раз о том, что нам делать дальше — остаться здесь, с этими незнакомыми людьми, или уйти — так, чтобы никто из них этого не заметил, мы уже не успеем, и решать придется быстро, на бегу, прямо у них под носом. Сережа, вероятно, подумал то же самое, потому что вставать не торопился — он лежал на спине и смотрел в потолок, мрачно и сосредоточенно. «Вставай — повторила я вполголоса, — ну что же ты», и тогда он нехотя отбросил спальный мешок и сел.

— Разбудить Антошку? — спросила Ира, и, обернувшись, я увидела, что она, приподнявшись на локте, смотрит на Сережу — лицо у нее было сонное, светлые волосы в беспорядке.

— Буди, — кивнул Сережа. — Нам надо позавтракать, и двинем дальше.

— Ты думаешь, они поедут с нами? — сказала она тогда и кивнула в сторону соседней комнаты.

— Сейчас узнаем, — пожал плечами Сережа и поднялся наконец на ноги.

Он распахнул дверь и вышел в гостиную; я услышала, как он произносит «доброе утро», и попыталась сосчитать голоса, ответившие ему, но не сумела. Почему-то мне пришло в голову, что все они — все тридцать четыре человека, о которых он говорил вчера, собрались сейчас там, за дверью, и ждут нашего пробуждения, и эта мысль заставила меня быстро подняться и выскочить следом — просто затем, чтобы он не был там с ними один.

Вопреки моим ожиданиям, в гостиной почти никого не было — судя по беспорядку на столе, завтрак уже закончился, но все еще отчетливо пахло какой-то не очень вкусной едой. В углу, на скамье, неподвижно сидел маленький Калина, с неодобрением изучающий содержимое стоявшей перед ним чашки с задорными красными петухами на боку; его монументальная жена с грохотом мыла тарелки в большом эмалированном тазу, установленном на шатком табурете прямо возле печки, одну за другой передавая их второй женщине, стоявшей тут же, с несвежим полотенцем в руках. Еще одна женщина, совсем молодая, с короткими светлыми волосами и огромным животом, накрест перевязанным светлым шерстяным платком, с рассеянным видом собирала со стола — в тот самый момент, когда я вошла в гостиную, она аккуратно, горстью смахнула со стола хлебные крошки и, не меняя выражения лица, ловко отправила их себе в рот.

Мое появление вызвало эффект, на который я не рассчитывала: могучая хозяйка бросила свои тарелки и, выпрямившись, уперлась мрачным взглядом куда-то мне в переносицу, а обе ее помощницы, напротив, пришли в необъяснимое оживление — светловолосая беременная даже бросила свое неторопливое занятие, поспешила к печке, словно стараясь держаться поближе к двум другим женщинам, и уже оттуда принялась смотреть на меня с отчетливым неприязненным любопытством. Слова приветствия застряли у меня в горле — ну давай, открой рот и скажи — доброе утро, чего ты испугалась, даже если они уже знают, что вы не собираетесь оставаться здесь, с ними, вы ничего им не должны, и потом, решают не они, главное, чтобы человек с помятым лицом из соседней избы согласился отпустить вас, а эти пусть смотрят и хмурятся, от них все равно ровным счетом ничего не зависит.

— Доброе утро, — сказала я через силу.

Ни одна из них не ответила; младшая из женщин, не сводя с меня круглых, обведенных белесыми ресницами глаз, отняла одну руку от своего живота и, прикрыв ею рот, что-то жарко зашептала своей соседке с полотенцем.

— Доброе утро, — повторила я упрямо.

— Выспалась, — сказала хозяйка с вызовом, это был даже не вопрос, а, скорее, утверждение, признание какого-то весьма неприятного для нее, хозяйки, факта, и прежде, чем я успела ответить хоть что-нибудь, к примеру — послушайте, ну какая вам разница, уедем мы или останемся, наоборот, вы должны радоваться тому, что мы уедем, зачем мы вам нужны, — лицо ее неожиданно потеплело, и, посмотрев куда-то поверх моего плеча, она произнесла совсем другим голосом: