Из грязи и золота (СИ) - Баюн София - Страница 40

Змеиное тело вездехода вздрогнуло и кондиционер поперхнулся раскаленным воздухом, на миг обдав лицо Поля шершавым запахом машинного нутра.

Иногда Поль думал, что будет, если вездеход заглохнет — сеть давно не ловила, ни Дафна, ни Арто его не услышат, а люди, которых он может встретить в пустыне, ему не помогут. Уж точно не помогут. Но Поль любил все мертвое, и любил честно, не отделяя смерть от себя. Однажды он тоже умрет, и если он умрет в пустыне, когда-нибудь превратится в песок.

В канистрах позади его сидения раздавался глухой плеск.

Он улыбнулся темному стеклу кабины, и отражение — у отражения кожа была серой, а глаза совсем узкими — улыбнулось ему в ответ.

Грейс не привела ему Клавдия, но Айзек точно приведет. И Клавдий будет работать, и ничего не будет ему мешать, и скоро он и его желание найдут путь в сеть Младших городов.

Поль когда-то видел реконструкцию древнего фильма, плоского и приглушенного, как все старые, мертвые фильмы. В той истории люди долго плыли на корабле, груженном нанизанным на нитки цветным стеклом, чтобы обменять стекло на блестящие шкурки, содранные с живых животных. Никто не понял, о чем была история — зачем кому-то стекло, зачем кому-то шкурки, за которые любой рейтинг обнулится за несколько минут? Неэтичные шкурки, неэтичная сделка, глупая история. И только Полю она не казалась глупой. Нужно только не утопить корабль по дороге.

Белые осколки купола он заметил раньше, чем обломки голубых колон, еще не съеденных песками. Когда Поль смотрел на белый купол мертвого храма, неизвестно кем построенного в пустыне и неизвестно кем в пустыне брошенного, он испытывал странное чувство. Так уходили из сознания самые удачные модификации эйфоринов — оставляя обжигающе-медное тепло и чувство просветления. Он слышал, что в храмы ходили, чтобы испытывать именно это.

Там, в храме, была фреска, а на фреске человек, похожий на Поля. Она висела напротив круглого окна, закрытая пожелтевшей тканью, почти истлевшей, но все же сохранившей краску. А человек долгие годы смотрел в светлое марево промасленной ткани, и словно ждал, когда Поль позволит ему смотреть в разлом окна.

Поль знал, что однажды, когда у него будет постоянный дом, он заберет фреску. И повесит напротив окна, потому что человеку с золотистой кожей, оттененной тяжелыми складками оранжевого шелка, нравился свет. Поль это знал.

Храм был уже совсем близко.

Поль щурился и представлял белую стену, на которой будет висеть фреска, мозаично-синюю глубину бассейна и людей, которые его ждали в храме. И почти пропустил вздох пустыни — впервые в жизни.

Под лапами вездехода взметнулся песок. Кабину тряхнуло и снаружи раздался дрожащий скрежет. Примитивная система не нашла повреждение и не дала рекомендаций, только истерично взвизгнула, разбрызгав по всем датчикам красный свет. Вода в канистрах заплескалась чаще.

— Аве, Ар… — лениво начал он, и тут же осекся. У вездехода не было злой женской души.

Второй вздох ударил в темное стекло кабины, погасив обзор. Поль слышал, как под брюхом вездехода хрипло закашлялись воздухозаборники. Значит, пострадали защитные пластины и один из фильтров.

Поль аккуратно отодвинул экран, скрывающий аварийный руль. Датчики бросали ему в лицо частые, густые пятна алого света — мешали сосредоточиться, мешали думать. Поль вдруг понял, что все еще ждет, что Арто возьмет управление, погасит проклятые лампочки и выведет его из опасной зоны. Арто поняла бы, почему тревожится пустыня и что скрыто под песком.

А Поль не знал. Знал, что иногда пустыня вздыхает, вздрагивает, раскрывает жадные скользкие воронки в волнах песка. Может, это были звери, которых никто не видел, а может, что-то еще — никто не знал. Никто не ходил в пустыню, потому что все боялись солнца и ее дыхания. А Поль не боялся. Раньше не боялся.

Руль поворачивался с усталым скрипом, а сигнал доходил до сотен черных ног бесконечные секунды. Поль чувствовал, как вездеход медленно соскальзывает в воронку, жадно глотая фильтрами песок. Воздух стал теплее и гуще, а вездеход только начал поворачиваться. Можно было экстренно сбросить «хвост», но тогда вездеход потеряет маневренность, а восстановить его вряд ли получится.

Подсвеченные алым рычаги, казалось, вовсе не отдавали никаких сигналов — машина продолжала лениво карабкаться, отказывалась отключать одни «лапы» и включать другие, не хотела закрывать запасной пластиной забитый фильтр и, кажется, тоже была бы совсем не против умереть. Полю оставалось только тихо ругаться, дергать руль и чувствовать, как песок медленно наполняет воронку. Песок и его проклятый вездеход, фаталистично гребущий к краю воронки.

Где-то в хвосте раздался хлопок — быстрый, словно виноватый, а за ним монотонный, успокаивающий треск.

Полю показалось, что Тереса Манс смотрит ему в затылок — глаза ласковые, очки розовые, розовые, руки испачканы черным, рукава лилового комбинезона потрепаны и украшены золотыми пуговицами. Огромные пуговицы, грязные руки, чистые очки.

Сыпуче-ржавое сменилось приглушенно-синим — вездеход резко задрал морду и дернулся. Треск в хвосте стал злее и чаще. Полю казалось, что он чувствует, как песок сжимает черные бока машины, как давит на толстые стекла кабины.

Он должен был добраться до храма. Должен был, потому что вез в храм канистры с водой, и потому что на реке его ждали люди, которые надеялись на него. Как надеялась Тереса. И Клавдий Франг, и даже Марш Арто со своим смешным желанием бросать цветное стекло за стену.

Этот рычаг двигался плавно, а взгляд Тересы из ласкового стал печальным. Вездеход, виляя и подпрыгивая, сбрасывал хвост в утекающий песок. Сегмент с кабиной Поля выбрался из воронки и замер на самом краю, раскинув длинные лапы.

— Что же, этого следовало ожидать, — равнодушно сказал Поль.

Вездеход отвечал ему тихим шорохом незасоренных фильтров. Не плескала вода в канистрах, под песком ничего не вздыхало и в хвосте больше ничего не трещало.

Поль несколько минут сидел в тишине, ожидая, пока чуть участившийся пульс успокоит солнце, приглушенное тонированным стеклом. А потом завел вездеход и направил его к храму.

Он должен привезти воду.

…

Тамара не могла уснуть, и на этот раз вовсе не из-за песенок. Она злилась.

От лекарств у нее болела голова и тошнило так, что Тамара не могла есть, ходить и держать открытыми оба глаза одновременно. Врачи нервничали и пытались спорить с Дафной, которая настаивала, что ей нужно отменить все медикаментозное лечение и тут же возражала сама себе, что Тамара — пациентка с нестабильной психикой, и без уколов ей никак нельзя.

Потому что Тамара несовершеннолетняя и видела мертвецов. Она огрызалась и показывала всем приватный блок своей истории посещений конвентов, где были не только мертвецы. Что ей какой-то взрыв, она в сети видела, как мужик живых мышей ест, и если бы очки симпатий от зрителей не догнали штрафы от Дафны, он бы прямо в эфире и помер. Вообще-то все и надеялись, что помрет, и Тамара говорила врачам, что тоже надеялась, хотя она всю ночь потом рыдала из-за мышей, а Марш закатывала глаза и называла ее дурой. Но врачам этого знать не надо, врачи пусть думают, что Тамара злая, циничная и ничего не боится, и никакие лекарства ей не нужны.

Она знала, что так делать нельзя, и что у папы будут проблемы, но ей слишком хотелось злиться. Дафна причитала и сокрушалась, а Марш только нос сморщила и отвернулась. Тамаре очень хотелось, чтобы Марш тоже причитала и сокрушалась, но она не знала, что для этого нужно посмотреть или сделать.

Мертвецы, ну надо же. И все вдруг забыли, из-за чего она оказалась в центре. И почему-то все говорили, что она сирота, хотя ее отец был жив и должен был вернуться уже завтра вечером.

Тамара сидела на полу у кровати и пыталась делать дыхательную гимнастику, которую сегодня показывал тренер. Получалось плохо — с каждым глубоким вдохом в горле набухал липкий комок, а с каждым выдохом он опадал, становясь рыхлым и вялым.