Из грязи и золота (СИ) - Баюн София - Страница 42

А вокруг горели свечи — настоящие, теплые восковые свечи с жирными потеками на блестящих боках. На полу, в глубоких глиняных плошках, в витых подсвечниках, на длинных деревянных полках, тянущихся вдоль стен — сотни упрямых огоньков, поедающих теплый воск.

Тамара так засмотрелась на свечи, что не сразу заметила остальное — древнюю плиту с медными ручками и четырьмя колечками живого пламени. Огромный темный стол, заваленный незажженными свечами, пучками трав, банками и разделочными досками.

Тамара подошла к столу. На одной доске лежала лепешка, густо посыпанная черным тмином, а рядом — тонкий и длинный кухонный нож. На второй доске — золотая канарейка без головы и одного крыла.

— Айзек…

— Она делает обереги, — донесся ласковый голос из-под золотой маски. — Попросишь — и тебе сделает. Минуту смотришь, как убивают птичку, забираешь голову и получаешь в профиль специальный значок.

— И что он сделает?..

Между досками лежала разрезанная вдоль змея. Белые глаза тоскливо взирали на деревянную миску с залитыми медом розовыми лепестками.

— Защитит тебя от сглаза. А змея поможет встретить любимого.

— Очень надо такого любимого… — зачарованно пробормотала Тамара, рассматривая змеиные ребра, тонкие, почти прозрачные, так похожие на рыбьи кости.

— Некоторым надо, — равнодушно ответил Айзек. — Пойдем искать, здесь ее нет.

— Здесь несколько комнат? — поморщилась Тамара.

Ей не нравились конвенты, изображающие квартиры. У нее от таких болела голова — многие не умели вовремя остановиться, набивая виртуальные дома нарисованным барахлом.

— Здесь бесконечное количество комнат, — сказал Айзек, и голос у него был совсем грустным. — Их генерирует сеть. В одной из них мы встретим мою мать.

— Но… — начала Тамара, но тут же осеклась. Может, сеть генерирует комнаты для матери Айзека по какой-то другой причине. — Как зовут твою маму?

— Ты не посмотрела название конвента? Трижды пресветлая, ясноокая и вечно юная Хенде Шаам.

— Хенде Шаам? Я, кажется, слышала про Хенде…

— Идем. — Теперь голос Айзека звучал грубо, но Тамара тоже не стала обижаться.

Она вышла в темный коридор, и ее ноги по щиколотку утонули в фиолетовом ковре. Ворсинки шевелились, складываясь в переменчивые узоры. По золотым стенам бродили медные тени невидимых ламп. Пахло медом и игристым вином.

Коридор казался бесконечным — он сворачивался в петли и спирали, золотые, фиолетовые и душные. Наконец Тамара увидела дверь.

За ней — комната с алыми обоями, полная черных оттоманок. Они стояли вдоль стен и росли из стен, свешивались с потолка, а некоторые зависли прямо в воздухе.

— Не прогрузилось, — глухо сказал Айзек, захлопнув дверь. — Хорошо, что ее здесь нет.

Тамара представила половину женщины, растущую из потолка рядом с рябящей помехами оттоманкой. И пожалела, что пошла с Айзеком. И не послушала папу, который говорил читать все предупреждения и не принимать, если хоть что-то не нравится.

Снова потянулся коридор, только более узкий и темный. Им встречались двери, ведущие то в белую пустоту, то в искаженные пространства, сырые генерации нейросети, которая не могла сосредоточиться ни на одном очертании. Тамаре все сильнее хотелось снять очки и напомнить Айзеку про глушилку, которую они тратят на блуждание по плохо построенному конвенту, но когда она была готова это сделать, в золоте обоев прорезалась новая дверь.

Здесь все прогрузилось как надо — зеленые с золотом стены, черный паркет в каплях свечного воска, огромный алый диван и черноволосая женщина в темно-синем халате, которая на этом диване лежала и курила кальян.

— Здравствуй, мама, — улыбнулся Айзек.

— Ты привел подругу, — женщина открыла глаза, огромные и черные, растянула в улыбке полные губы в жирной золотой помаде. — Любовь — как черный кофе. От одной чашки сердце бьется быстрее, но если выпить весь кофейник — останется горечь, потливость и тахикардия…

Женщина была красивой. Таких красивых Тамара только в сети и видела. У нее были округлые плечи, золотистая кожа, густые ресницы и мягкая линия скул. Папе бы понравился этот аватар.

— Это моя сестра, — безмятежно сказал Айзек.

— Некоторые мужчины совсем не готовы к женскому коварству и тому, что женской любовью зовется и темный лес, и черная бездна, и выгребная яма. Таким боги дают сестер.

— Мы десять лет не разговаривали, — продолжал Айзек, не глядя на Тамару. — Она отправила на меня репорт за… за неэтичные высказывания о ее внешности. Мы недавно помирились.

Хенде отложила трубку и потянулась. А потом улыбнулась Айзеку. Улыбка у нее была теплая и золотая, а глаза совсем такие, как были у мамы. Она так же смотрела, Эмма Тольд-Франг, о которой Тамара не могла тосковать, потому что ей не давали осознать ее смерть. Но сейчас от этого взгляда, а еще от того, что она могла перепутать запрограммированную участливость Дафны с маминой заботой, а еще от того что ни у папы, ни у Марш таких глаз не бывало, Тамара вдруг почувствовала, как что-то толкнулось в горле. Как один удар сердца пустил в кровь что-то холодное и горькое. А потом все погасло, торопливо смытое равнодушным медикаментозным теплом.

— Моя мама умерла, — сказала Тамара, глядя в полные любви глаза Хенде. — Мой папа старается, но у него ничего не получается.

— Люди так много грешат, — горько прошептала она. — И когда грешники умирают и рождаются снова, боги награждают их детьми.

— Какие боги? Разве люди рождаются снова? В чем тогда смысл? — Тамара специально задала этот вопрос, потому что знала, что ответит Хенде.

— Если бы все напрасно прожитые дни превратились в воду — люди захлебнулись бы. Если бы водой стали дни, прожитые не зря, от жажды не умерли бы те, кто курил, ел фисташковое мороженое и занимался сексом от любви, а не скуки.

— Пошли, Айзек, — попросила Тамара. — Пошли отсюда…

Она сняла очки первой. Нужно было выйти из конвента, закрыть страницу, но Тамаре было не до этого. Она смотрела на Айзека, который очки еще не снял, и лицо у него было такое жалкое и глупое, что Тамара почти влюбилась.

— Айзек!

— Да, — безмятежно сказал он, наконец снимая очки.

— Это правда твоя мама?

— Правда, — усмехнулся он. — Она умерла, когда мне года не было. Я ее живой не помню.

— Это же просто цитатник! Такие были в моде двадцать лет назад!

— Она еще раздает обереги. Это монетизированный конвент. Пока она сама его вела, он, конечно, лучше был. Но он все эти годы приносил прибыль и рейтинговые прибавки. Он меня вырастил.

Тамара молчала. Ей хотелось почувствовать все оттенки этой истории. Своей боли, Айзека, и еще незнакомого мужчины по имени Рихард Гершелл, который тоже предпочел виртуального призрака. Тамара хотела бы почувствовать, что сама она не хочет никаких призраков. У нее есть живой папа, и он учил принимать потери и не обманываться даже очень хорошо нарисованными лицами.

Но Тамара не могла ничего почувствовать.

— Ты зачем пришел, Айзек? Зачем глушилку включил?

— Пойдем со мной. — Улыбка у него была золотая и теплая, совсем как у Хенде. — Я знаю место, где тебя не найдут.

— Везде найдут. И папа будет меня искать…

— Клавдий работает с человеком, к которому я зову. Смотри на анализатор, я не вру. Твоему отцу не нравится, что ты… смотри.

Айзек протянул руку и на трансляторе зажглась запись с конвента. Тамара различила шатер, похожий на одну из локаций конвента Хенде, аватар Айзека, а рядом рабочий аватар отца, полностью синхронизированный с настоящей мимикой. Он раскладывал карты — черная карта бездны, Оруженосец монет. И лицо у папы такое, Тамара сразу поняла, что все сделает, лишь бы у него никогда больше такого не было.

— Он хочет, чтобы ты вернулась к нему. — Анализатор горит ровным зеленым светом. — Он очень тебя любит. И сам пришел туда… куда я зову тебя. Потому что решил, что этим людям можно верить. А значит, и ты можешь.

На последних словах огонек анализатора мигнул желтым, а потом потемнел до оранжевого.