Из грязи и золота (СИ) - Баюн София - Страница 58

Вчера папа обещал, что через несколько дней они уедут домой. Теперь он умирал, а Тамара сидела в запертой комнате без окон, ее браслет был замотан непроницаемой пленкой из-под которой торчал серебристый кончик рыбьей кости.

Рубашка была новая. Новая, вовсе не папина рубашка, просто красивая тряпка, даже парфюмом не пахла, манжеты не помялись, петли под запонки были зашиты.

Мертвая тряпка.

И еще Тамару тошнило. От мыслей о маме, от любых мыслей о прошлом начинало тошнить. Мир становился блеклым, а очертания — неуверенными и вялыми. Что-то качалось в горле, наполняло голову и утекало в легкие, и воздух становился слишком теплым, застревал в этой вялости и бесцветности.

Мама. Мама умерла, но Тамара столько времени прожила в мире без мамы и с мыслью о том, что ее нет, что даже теперь горе не приходило на место страха. И Тамара продолжала бояться.

Марш сказала, что поможет ей выбраться, но это ничего не означало. Тамара только вспомнила, что нужно бояться еще и за себя.

— Да чтоб тебя! Ну встань на четвереньки и помычи, — процедила Марш, глядя, как она вытирает слезы рубашкой. — Я только что нашла эту прекрасную рекомендацию в методичке для психологов экстренных служб, и не говори потом, что я плохой помощник. Сколько можно рыдать-то?!

— Ли Рулли говорила, что с-с-слезы помогают ста-абилизировать… — с трудом выдавила она. Выговорить «ментальное здоровье» оказалось выше ее сил. Какое ментальное здоровье, это даже звучит глупо.

— Ли Рулли? Это ее правда так зовут? — Марш словно пыталась скопировать чьи-то интонации. — У тебя удивительный отец. Пригреб сюда на весельной лодке, с работы отпрашивался уже на реке, но новые рубашки с собой взял.

Тамара заметила, что она будто пытается шутить, чтобы ее отвлечь, но думать об этом не могла, потому что рубашка в руках дрожала так, что пуговицы звенели о декоративные эполеты.

— Он умрет, да?

Марш провела рукой по лицу, словно собирая что-то, а затем сжала кулак под подбородком.

— Да, — неожиданно уверенно ответила она. — Да, Тамара, он умрет. Совсем скоро.

Тамара бросила быстрый взгляд на датчик убежденности и тут же вспомнила, что Марш надо верить на слово.

Или не верить.

— Врешь…

Марш протянула руку, так, будто тоже носила браслет с транслятором, и показала палату — заляпанные алым бинты, трупно-зеленое покрывало для стабилизации температуры, нервно вздрагивающая линия сердечного ритма.

Тамара смотрела несколько секунд, пытаясь поверить, что это действительно папа, а не смоделированный Марш аватар. Она совсем не умела шутить. У нее были очень плохие шутки.

Потом она снова посмотрела на линию сердечного ритма и поняла, что Марш не шутила.

— Леопольд меня знаешь как учил? — вдруг сказала Марш. — Ну кроме кумулятивной поэзии, лекарств и тактов. Слушай. У тебя сейчас в голове и эмоциях все как попало. Чтобы начать чувствовать нормально, ты должна была еще месяц принимать нейтрализаторы. Тогда выход из медикаментозной терапии был бы мягкий и эмоции приходили бы постепенно, чтобы ты успела их осознать.

— А раньше ты сказать не могла?!

— А ты со мной советовалась, когда с Айзеком бежала? — безмятежно улыбнулась Марш. — Слушай, дура, я же тебе помочь пытаюсь. Выбери сейчас одну мысль и на ней сосредоточься.

— Мне холодно, и, когда мама утонула, светило очень яркое солнце…

— Неправильно. Выбери мысль, которая имеет последствия. Мысль-действие-результат. Я… когда я… — Марш вдруг замолчала. Растеряно провела ладонью по лицу, а потом, очнувшись, продолжила: — Когда я чувствовала, что станет плохо, я писала себе на стенах предупреждения о том, где я, иногда маркерами, иногда просто выводила текст через транслятор. И сосредотачивалась на мысли, что мне нельзя покидать это место. Даже если это был аэробус или смотровая площадка квартала, откуда я могла упасть… Давай, выбери мысль, которая к чему-то приведет.

Тамара сделала короткий вдох.

Солнце светило ярко. Вода была теплой, уровень комфортности у верхней планки.

Папа стоял у реки, и солнце отражалось от волн и бросало блики на его лицо, а оказывается, это был последний раз, когда она видела папино лицо.

У той женщины дрожали руки, она зашила плохо. Папа умрет, и у него будет вот такое лицо.

Папа умрет и его утилизируют, как маму. Выдадут ей синтезированный, вычищенный до прозрачной пудры прах, разведенный в геле, для которого она сможет выбрать цвет. Для папы синий, для мамы был золотой.

Папа заправил этот гель в контейнер с удобрениями для орхидей у себя в коридоре. Когда тот контейнер опустеет, орхидеи завянут, и это будет значить, что мама совсем умерла.

Тамара не будет ставить памятник воспоминаниям, не будет сажать цветы, она выльет гель в реку.

Он растворится в воде, его будут глотать рыбы.

Рыбы. Будут глотать.

Вот хорошее воспоминание. Вот хорошая мысль.

Растянутый для просушки тент абры — белая ткань между синим небом и рыжим песком. Пятна на белой ткани — рыбья кровь и розовая пена рыбьей чешуи. И кости, настоящие, гибкие, почти прозрачные рыбьи косточки. Счастье, искорки на чешуе, мясо у рыб на вкус как речная вода и еще как солнце. Когда рыбки маленькие и еще живые их особенно здорово глотать целиком.

Папа что-то говорит высокому мужчине в синем, наверное рыбаку, кажется, пытается перевести ему деньги. Тамара ловит на себе взгляд рыбака, мутный и полный отвращения, и вот тут-то злорадство вытесняет счастье.

— Надо отсюда выбраться, взорвать все, что ты еще не взорвала, и вызвать на руины карабинерский патруль. — Тамара с трудом встала и выпрямила спину. И медленно опустилась на колени — голова закружилась так, что в мире не осталось никаких очертаний, даже неуверенных.

— Попросить Поля достать тебе таблетки? — равнодушно спросила Марш.

— Нет. Да что такое, я ведь хотела, чтобы все по-нормальному было… правда умирает?.. Вот бля… ну бля… — бормотала Тамара, складывая рубашку. — Ты мне поможешь?

— Это ты мне поможешь. Только сейчас садись обратно плакать, а то… нет, не смей тащить это из браслета! Как только ты вытащишь кость — Поль узнает и точно тебя убьет. Я достану тебе другую.

Что это было за воспоминание? Никогда Тамара рыб живьем не ела. Да если и ела — это того стоило, раз прогоняло тошноту.

Рыбы. И чешуя на солнце.

Помочь Марш, чтобы она разнесла тут все к херам, и пусть карабинеры вылавливают потом из воды этих сраных маньяков по кускам, а Тамара потом скажет, что ее похитили и вообще они сами как-то развалились на куски и попадали в реку! Папу они не лечат, суки, нет, вот ведь какие суки, Тамара даже не знала, что такие суки на этом сучьем свете еще водятся!

Нет, нельзя об этом думать. И о папе нельзя, нужно ловить правильные мысли и ждать, когда Марш позовет.

А чтобы мысли не разбегались есть кумулятивная поэзия.

Тамара села на пол, уставилась в стену и тихо запела:

— Да, в долине — низина, да, в низине — горькая трясина…

Марш сидела неподвижно. Смотрела на нее замершими синими глазами, и Тамара знала, что сейчас она сосредоточена на чем-то другом. Шепотом считала что-то. Может, такты своей Ольторы. А может время, которое осталось у папы.

…

Рихард сидел на пороге пристройки, в которой оборудовали палату, слушал мерный звон и писк приборов. Слушал, как плещется вода, и как тяжело хрипит старая кислородная маска, которую привезла Орра.

Но Рихард не думал об Орре, а думал, почему там, где появляется Марш, что-то обязательно взрывается, падает, ломается и калечится.

Очень хорошо у нее это выходило. Странно, что ее еще в Младшем Эддаберге не завербовало правительство. Можно было никого не устранять — просто посылать Марш к слишком говорливым конвентщикам и обозревателям, торговцам полулегальными эйфоринами и к тем, чья рожа вызывала «непреодолимый негатив». Марш бы селилась бы неподалеку, и спустя пару недель неугодных убивало бы взорвавшейся кофемашиной.